Отец, не уходи!

 Лоскутки…

…Кривой, коленчатый проулок, обозначенный жердями и щелястым горбылём, бросался Витальке в колени крапивой, в лицо лопухами, то дыбился горбом, то исчезал из-под детских ножонок. Он падал и вскакивал, снова падал и тут же опять вскакивал. Бежать, бежать, быстрее, быстрее!.. Заполошенное сердчишко выпорхнуло из груди, мельтешило впереди, тянуло за собой. Он не видел ни мать, ни старшего брата, он ощущал только ужас, метавшийся сзади и норовивший хряснуть доской, что была в руках пьяного отца. Добежать бы до дяди Стёпы, отцова брата – там спасение. Во взросле Виталя уже не помнил окончание тогдашнего кошмара, но этот лоскуток самого раннего памятства до того крепко отложился где-то в глубинах его существа, что потом много лет всплывал временами тяжкими снами с неизбежным сюжетом погони и ужаса.

Отца своего Виталька любил сильно-сильно. Бывало, встречал с работы далеко от дома. Как животные точно определяют время, так и он в свои три года интуитивно чувствовал, что отец уже поднимается в гору, и бежал ему навстречу. Отец всегда нёс сыновьям гостинцы, чаще всего прочего конфеты-подушечки. Дорога от шахты до их улицы Подгорной неблизкая, да всё в гору. Конфеты в кармане отцовых брюк стаивались с кульком в сладкий липучий комок, но как радостно было идти рядом с усталым папкой и мять молодыми зубками конфетно-бумажную мешанину! Эти встречи частично всплывали смутно-колеблюще на самой границе памяти и пустоты; что- то было рассказано матерью. Последняя картинка из раннего детства, где ещё был отец, отчеканилась в детской головке пожизненно, лишь чуть расплываясь в мираже лет.
…Знойный июль тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Он сидит на телеге с высокими бортами, в головах гроба. В гробу отец. Где мать, где брат – опять не отпечатлелось. Лицо папки и при жизни сухощавое, стало аскетичным. Это уже отсюда, с холма годов, так Виталя расшифровал детское