Девочка на лестнице в белых носочках.

Девочка на лестнице в белых носочках.

Беспокойно было на душе у Спиридоныча, ну прямо очень беспокойно. Скоро подъедет Юрка, надо будет отправляться выкупать спирт, а денег-то у него тю-тю.

«Девять тыщ профукать, это надо же! У-у, козлина старая. И на кой хрен я их с собой таскал?! А сирень уже цветет».

Дело было в том, что он, Федор Спиридонович Крошкин, каждую весну настаивает сирень на спирту, чисто для лекарственных надобностей, причем делает уже с десяток лет, потому что реально увидел пользу от этого настоя. Лечил им простуду, просто натирал пахучей жидкостью лоб, виски, ноздри, при этом глубоко вдыхая, а также горло и грудь, несколько процедур хватало для полного излечения.

Снадобье это стало у него лекарством и при болях в ногах, в спине, даже десны натирал при зубных болях и, главное, помогало при всех хворях. Даже жену и внучек пробовал лечить, но они без энтузиазма воспринимали его универсальное лекарство. Привык он к осознанию того, что у него всегда есть сирень на спирту, поэтому мысль о возможности неимения столь нужного продукта на весь год, до следующего цветения сирени, приводила его в нервную дрожь. Он не знает, почему при рыночной экономике, где вроде бы должно быть всё, что пользуется спросом, существует дефицит питьевого спирта, но он реально существует. Помнится, в студенческие времена они частенько брали именно спирт, а не водку. А сейчас приходится изыскивать способы его достать, не настаивать же сирень на водке, тем более, что около половины ее, продававшейся в магазинах, поддельная, неэффективно это будет, к такому выводу Спиридоныч пришел опытным путем. Только спирт, разбавленный до 75 процентов, дает хороший результат, у него на губе изнутри была шишка, оставшаяся от удара, полученного много лет назад. Не сильно она и мешала, но как-то он решил попробовать избавиться от нее, несколько дней раза по три натирал губу снаружи, и шишка рассосалась. Спиридоныч и товарищу на работе налил пузырёк и тот за неделю свёл на нет трехлетнего возраста опухоль на руке, которая все эти годы после травмы мешала ему.

Уж года три тому назад нашел Спиридоныч человека, через которого можно доставать спирт. Вот и нынче он заказал пять коробок по сорок бутыльков в каждой, бутыльки стограммовые, прилично даже в одной коробке получается. Ему-то всего одна коробушка и причитается, да ему хватит настоять, остальные заказали мужики с работы. Они тоже не первый раз через него заказывают, ничего, кто-то пьет, нормальный спирт, никто не отравился. А поначалу было страшновато, привозили-то полулегально откуда-то из России, притом, недорого, 1800 рублей за коробку.

Неделю назад Юрка, дежурный слесарь в цехе, где Спиридоныч отработал последние пятнадцать лет своей трудовой жизни, привёз ему деньги на четыре коробки, добавил Федор свои, убрал всё в кошелёк, не такой, какие имели раньше, маленькие, невзрачные, а большой, на молниях по трём сторонам, подарок жены, его поместил в свою черную сумку. Раньше, когда работал, он носил в ней обеды, не любил питаться в столовой, а сейчас она почти пустая. Но это сейчас, а частенько он носит в ней пиво, не в пакете же таскать, соседи и так все глаза исслезили, выглядывая его и гадая, что у него в сумке и на глаз определяя её пузатость.

Два дня назад у него в чреве зашевелился червячок, нехороший такой, пивной. И побежал он в ближайший магазин за ним, за пивом, надо же глисту прожорливую ублаготворить, взял три стеклянные бутылки дешёвого, сел на лавочку у магазина и приступил к пивопитию. Не пошел с пивом домой от того, что скучно одному дуть не очень хорошее пиво, ему общение дорого и наблюдение за людьми. Как они подходят или выходят из машины, с некоторыми заговаривал, если, по его мнению, человек был склонен к общению. иногда попадались очень интересные собеседники, кто-то тоже брал пиво и садился рядом, тогда получалось душевное пиршество человеческого общения. Но бывали случаи, когда те, с кем он пытался заговорить, отвечали грубо. Да их можно понять, сидит поддатый старый мужик и цепляет языком людей, а у них своих проблем выше трубы на крыше.

В тот вечер интересных собеседников не встретил, а вот пивом усердно нализался, раза три бегал в магазин за тремя бутылками. В общем, набрался прилично, пиво-то не советское, которого можно было хоть ведро выпить и не запьянеть, нынче, по его мнению, в пиво добавляют алкоголь, чтобы человек чуток завеселел и побёг за новой порцией.

Пил Спиридоныч, курил, смотрел на снующих туда-сюда покупателей, бывало, на короткое время задрёмывал, но потом все же встрепенулся, взял с собой невыпитые две бутылки и побрел домой. Его покачивало малость, а пиво подпирало немало, требовало выхода, так что последние метры до подъезда он бежал шаткой рысцой.

Дома, скинув туфли, заскочил в туалет, потом уж разболокся и завалился на диван. Пиво выпил под утро, когда, оклемавшись от дурмана, ощутил сильную жажду.

Проснулся около восьми утра, опять томила жажда и он поругал себя за преждевременное испитие пива. Надо идти в магазин, парочку бутылок все равно придется брать, иначе весь день будет лихотить. Достал из темнушки сумку, извлек кошелек, а в нем пусто. Вчера он эти деньги не трогал, у него были мелкие в кармане: сотни, полсотни, мелочь металлическая, из них даже немного еще осталось, а вот девять тысяч из кошелька словно корова языком вылизнула. Спиридоныч перетряхнул все отделения кошелька — безрезультатно. Неужели кто-то «нырнул» в кошелек, когда он бегал в кусты изливать переработанное пиво, так нет, сумку он брал всегда с собой. Наверное, ханыга какой-нибудь подкрался к нему, когда он ненадолго задремывал? А вот это весьма вероятно, у магазина немало всякой шушеры трётся.

«Ух, уркаганы, ух, лихоимцы! Да как же вам стыдоба глаза не выест, разве ж можно обворовывать пенсионера? » Сказал он это громко, вот только неизвестно, к кому обращался, дома не было никого, даже кошку не завел, а то бы хоть ей изливал свою беду.

Сосчитал оставшиеся деньги, на две бутылки пива хватало, поплёлся, вернувшись, выпил их разом и целый день валялся на диване, то пытаясь читать, то включал телевизор. Но ни на чем не мог толком сосредоточиться, мысли постоянно возвращались к пропаже денег.

А вот сейчас он сидит у подъезда на лавочке и ждет Юрку, пытаясь сконструировать правдоподобное объяснение отсутствия денег. Стыдобища жжёт сердце, его же на работе всегда знали трезвым, ответственным человеком и сказать товарищу, что у него пьяного вытащили деньги из сумки язык не ворохнётся. А что тогда говорить?! Спиридоныч посмотрел на наручные часы, было без десяти минут двенадцать, Юрка обещал быть ровно в двенадцать. От острого приступа стыда Спиридоныч аж застонал, как бы ему хотелось, чтобы пропавшие купюры вдруг оказались в кармане его куртки, очень-очень хотелось, он даже мысленно представил, как опускает туда руку и ощущает неповторимый шелест денег. И так ярко представил, что совершенно неосознанно прошептал: — «Господи, помоги мне, пусть украденные деньги окажутся у меня в кармане. Молю тебя, Господи!»

Шепча эти слова, Спиридоныч абсолютно поверил в действенность молитвы и вдруг отчетливо ощутил, как правый карман куртки шевельнулся и он знал, что это именно деньги, те самые.

В следующую секунду рука его метнулась к карману, нащупала бумажки и вытащила их. Деньги были точно такими же купюрами — пятитысячная и четыре по тысяче. Спиридоныч каждую общупал, осмотрел, кажется, точно те, украденные, у одной, тысячной, нижний правый угол был чуток надорван, он это заметил еще до кражи. На Спиридоныча находило остолбенение, краткий момент неколебимой веры закончился и ему уж мнилось, что он задремал или впал в обморок, а когда придет в себя, в руках будет пусто. Но шли секунды и минуты, а деньги так и продолжали быть сжаты в ладони, никуда не исчезали.

Его вывел из ступора автомобильный сигнал, он вздрогнул и всем телом повернулся к внутридворовой дороге, близко стояла Юркина машина. Торопливо сунул деньги обратно и быстро пошел к машине. Она у Юрки дорогущая, чистая «японка», внутри вся с прибамбасами, Спиридоныч всегда садится в нее с опаской, как в стоматологическое кресло.

— Здорово, Спиридоныч.

— Привет.

— Слушай, ты чё это сидел на лавке, как замороженный, я уж давно подъехал.

— Да так, задумался.

— Бывает, ну что, едем? Деньги-то при тебе?

Спиридоныч бодро и уверенно ответил, пощупав на всякий случай карман и ощутив пальцами упругость купюр.

— Ну как же, всё нормалёк!

Ехать было недалеко, они сложили коробки в багажник машины, Спиридоныч расплатился и Юра довез его до подъезда. Покурили около машины, Спиридоныч выслушал последние новости из цеха, главное, все были живы и здоровы, распрощались. Федор занёс коробку домой, потом сразу пошел за сиренью. Ее он срывал недалече, между домами, отстоящими поодаль от дороги, там гроздья не пропитаны ядами из выхлопных газов машин.

И все время у него не выходило из головы чудесное появление денег.

«Получается, Бог помог мне. Он же видел, что я их не пропил, на баб не потратил и нет моей вины в их пропаже. Э-э, нет, будь до конца честен, на хрена было таскать их с собой, положил бы дома и были бы они целенькие. Правильно, но я же не думал, что их украдут!

А почему мне Бог помог? Постой, постой, я же когда-то читал Евангелие и там, помню, написано, что если вера у человека крепка, то даже, кажется, гора может в море переместиться. А я очень сильно хотел, чтобы эти клятые деньги вернулись ко мне и по-настоящему поверил, что это возможно. Ну, а если бы я захотел, сильно-сильно, скажем, миллион, Бог сделал бы по моему желанию. Не, навряд ли, миллион — это уже хапужничество.

Надо найти Евангелие и почитать, была же где-то у меня Библия».

Дома Спиридоныч аккуратно, дабы не облетел цвет, выложил кисти сирени на кухонный стол, в трехлитровую банку вылил двадцать пузырьков спирта, на глазок долил с поллитра воды, подождал минут пятнадцать, пока пройдет реакция разбавления, затем начал отщипывать от больших белых кистей маленькие кисточки и опускать их в готовую смесь, когда жидкость поднялась почти до горла банки, закрыл тугой пластмассовой крышкой. Мокрыми от спирта ладонями втирал резко пахнущую влагу в кожу лба, виски, натирал ноздри и вдыхал, при этом, горло тоже натёр. К старости Федор стал частенько простывать, и такая процедура, особенно, когда настой созреет, надежно избавляла его от насморка и кашля.

Банку унёс в свою комнату, дальнюю, маленькую, где он спал, поставил ее под письменный стол, нашел на столе среди книг листок бумаги, достал из ящика стола ручку и записал число, когда настоял лекарство. Оно будет созревать сорок дней, потом кисти он отожмет и бросит в мусорное ведро, до следующей весны должно хватить, если, конечно, он не выжрет всё во время очередного загула. Его и сейчас тянуло тяпнуть спиртику, вылить в бокал один пузырёк, немного разбавить водичкой и жахнуть одним большим глотком, чтобы горло обожгло и следом хмельное тепло разлилось в желудке, но сдержал себя, знал же, что на этом не успокоится, за первым пузырьком последует второй и кончится это тяжёлым пьяным сном, провалом, а утром будет мучительное похмелье и опохмелка, которая есть вторая пьянка. Посидел на кухне, покурил. Курил он сейчас мало, сигареты ему хватало на три раза подымить, а пачку покупал один раз в неделю, всё экономия, да и дышать чуток полегче.

Нет, не надо пить, а надо найти Библию и прочесть то, что его сейчас особо интересовало. Лет десять назад они с женой делали в квартире ремонт и ребята, которые производили работы, соорудили в его комнате шкаф-купе с полками для книг под самый потолок и с раздвижными дверцами. Оказалось очень удобно и места занимает немного, а книг у Спиридоныча за долгие годы книголюбия скопилось тысячи полторы томов, так они еле вошли в этот шкаф, занимающий всю правую торцевую стену комнаты.

Он в свое время начал составлять каталог на все книги, но по какой-то, уже не вспомнить сейчас, причине не довел дело до конца, так что пришлось немало потрудиться, с применением стремянки, чтобы найти Священное Писание, нашёл, сел за стол, вытер ладонью легкий налёт пыли с обложки и задумался.

«А где, в каком Евангелии, место о вере и горе? Придется читать все подряд». Подумал так Федор и самому стало неприятно от слова «придется». «Бог мне так помог, а я еще выкаблучиваюсь. Не придется, а надо. Прости меня, Господи, раба твоего грешного».

Не был Спиридоныч шибко верующим, в церкви за жизнь бывал всего несколько раз, последний недавно, в прошлом году, когда в одном из самых больших храмов города отпевали дядьку его друга Степана. Степа тогда очень просил Федора поприсутствовать, он и приехал.

Дядька лежал в гробу худенький и маленький, усох, знать, от болезни, Спиридонычу было его жалко, хотя при жизни они не были знакомы. Может, от того было жалко, что батюшка, довольно молодой, с только отрастающей курчавенькой бородкой каштанового отлива пел молитвы проникновенно, сердечно, это чувствовалось и это было хорошо, душу бередило.

Посидел Федор за столом и решил сходить поесть, чтоб потом не отвлекаться. Подогрел в сковороде на печке магазинную котлету с картофельным пюре, он вчера всё это готовил, со сливочным маслом и лучком, обед получился сытный. Пару раз курнул и пошел к себе. Раскрыл Библию. На внутренней стороне обложки и на первой странице самой книги напечатаны карты древней Палестины, слева она во времена Ветхого Завета, на правой — ко времени Нового Завета, с обозначением даже небольших поселений. Это поразило Федора. «Надо же! Оказывается, это всё было в реальности! Значит, Иисус Христос ходил по этой земле, бывал в этих городах!»

Спиридоныч, как и подавляющее большинство его поколения, был воспитан во внешнем атеизме, то есть просто в замалчивании Бога, но атеизм не затронул его глубинное убеждение в существовании Высшего Разума, а вот в земной жизни Христа сомневался, рационалистически настроенному уму трудно было воспринять это.

А тут на карте, точно на местности указаны города, которые знакомы по истории: Вифлеем, Иерихон, Назарет, Газа. Газа!

«Это город, который сейчас евреи держат в осаде! Оказывается, и он существовал в глубокой древности. Сколько? Тыщи три — четыре лет ему?» А вот на правой карте города: Кесария, Капернаум, Птолемаида, они были во времена Иисуса. Федору даже в очках трудновато видно мелко напечатанные названия населенных пунктов, горных массивов, местностей. Не поленился, нашел в столе большое увеличительное стекло, как раз и купленное для таких случаев. Долго изучал карты Палестины, затем раскрыл самый конец толстого тома, там тоже карты, одна показывала маршруты трёх путешествий апостола Павла, а другая — весь Древней Восток во времена Ветхого Завета. Особо внимательно Федор изучал пути передвижения Павла, тут тоже было все подробно указано, все города, в которых он побывал.

«Не может же это всё быть придуманным?» Позже, когда прочтет в «Деяниях святых апостолов» подробности о путях и трудах Павла, исходившего своими ногами Палестину, Сирию, Малую Азию, Македонию, Грецию и пришедшего пешком в Рим на смертную казнь, проникнется глубочайшим уважением к этому великому подвижнику. Но это будет позже, а пока изучив карты, приступил к чтению.

Только в третьем, Евангелии от Луки, он нашел то, ради чего и взялся за этот труд.

*                           *                           *

— И сказали апостолы Господу: умножь в нас веру. Господь сказал: если бы вы имели веру с зерно горчичное и сказали смоковнице сей: «исторгнись и пересадись в море», то она послушалась бы вас.

*                           *                           *

Прочитал Спиридоныч и задумался. «Неужели у меня в тот момент такая сильная вера была? Да, была. Ну а если бы я захотел чего-нибудь… эдакого? Ну, например, виллу на Лазурном берегу? Да нет, конечно. Во-первых, очень сильно я этого никак бы не смог захотеть, нет у меня большой тяги к богатству, и, во-вторых, Бог помогает только в добрых делах, а вилла — недоброе дело. Ну, а возвращение мне тех денег есть доброе дело? Скорее всего, они же были честные деньги, мои и мужиков с работы и потратили мы их на лекарство».

Усмехнулся, вспомнив, как глушил это лекарство бокалами, но наперекор своим воспоминаниям упрямо, уже вслух продолжил.

— Да, лекарство, внучку Настеньку, сколько раз лечил при простуде, дочу тоже, да и бабке спину натирал, сколь раз. И помогало! Но, по-моему, во всем этом другой смысл. А какой? Может, Бог хочет, чтобы я стал настоящим христианином и жил по заповедям его? Вот это ближе к истине. Ну что же, надо попробовать.

Читал дальше, некоторые места для него непонятны, и он осознавал, чтобы понять правильно всё, произошедшее более двух тысяч лет назад в другой цивилизации, в совершенно иных человеческих и общественных отношениях, надо читать толкования Святых Отцов, которым было дано свыше истинное понимание происходившего и произносившегося тогда. Они записали свои мысли и донесли до следующих поколений. Спиридоныч слышал о них, но трудов их не читал. А вот деяния апостолов были здесь же, в Библии и он сразу, как только закончил читать Евангелие, приступил к ним. Прочитал и сидел потрясенный.

«Да-а! Вот это были люди! Глыбы! А я? Живу, как трава при дороге — жру, пиво пью. Нет, надо что — то менять в своей жизни. Да не что — то, а все менять. И каким-нибудь делом заняться, я же еще бодрячок». В голове с отвычки к такому серьезному чтению с размышлением слегка пошумливало, даже в горле пересохло. Встал, с некоторым усилием разогнул спину и пошел на кухню, сделал себе кофе с молоком, с удовольствием попил горячий напиток, курнул несколько раз. Мысли всё время возвращались к апостолу Павлу и невольно напрашивалось сравнение с собственной, никчемным, по факту бессмысленным прозябанием. А это было крайне неприятно, даже горько вот так оценивать самого себя. Юркнула откуда-то мыслишка, показавшаяся не то чтобы спасительной, но хотя бы отвлекающей от самобичевания.

«А не пойти ли мне в магазин и не взять ли пивка?» Мысль не успела даже полновесно разместиться в голове, а Спиридоныч уже знал, что пойдет и знал, где деньги взять. Лежала у него в заначке тысчонка, он думал на эти деньги дотянуть до пенсии, но сейчас твердо решил начать ее тратить, дабы хоть чуток притушить болезненное осознание собственной никчемности в этом мире. Собрался быстро, прямо в домашних штанах пошёл, только куртку накинул. Вечерело, облака к этому времени разбежались за горизонт, крыши ближайших девятиэтажек уже начинали розово подкрашиваться закатом, но потеплело, все же начало июня. Взял четыре стеклянные поллитровые бутылки, еле запихал их в сумку и сразу же пошел домой, не тянуло нынче сидеть на лавочке у магазина, на виду у всего люда, как одинокая блоха на блюдце.

Дома сразу направился на кухню, открыл одну бутылку, она сейчас откупоривается простым поворотом пробки. Прогресс. Выпил ее за один присест, закурил, однако вместо удовольствия от питья навалилась самокритика.

«Боже мой! Я уже стал пивным алкашом! И только сейчас это понял. Ведь много лет не пил ни водки ни пива. Не-е-т, надо заканчивать с этим делом».

Но легкий хмель все же достиг головы, слегка вскружил ее, и мысли постепенно меняли свою направленность.

«Да нормально все, чё мне, пенсионеру, делать. Была бы дача, так щас бы там вкалывал». Вдруг вспомнил о вяленом леще, которым его недавно угостили, нашел в холодильнике, чистил и раздирал его руками на ломтики, жевал жёсткое солёное мясо остатками зубов и запивал пивом. Не хотелось думать ни о чем, просто было приятно есть леща и пить пиво. Однако мыслительный процесс не зависит от нашего желания и часто в момент благостного расслабления приходят не самые желанные мысли, вот и сейчас такая объявилась.

«Хорошо, тихо, спокойно, сижу и пью, никто не мешает. При Наталье-то приходилось прятать пиво у себя в комнате и глотать поспешно, чтобы не зашла вдруг и не застукала. А потом втихаря выносить пустые бутылки, покойная-то была, как следопыт, все найдет».

Опытом жизни и разумом знал Фёдор, что ежели дать волю вот таким рассуждениям, то можно опоганить память обо всей совместной жизни с Наташей. Начнут наперегонки всплывать воспоминания о каких-то плохих моментах, нахлынут прошлые обиды, вроде забытые, но сидящие у каждого человека где-то в темных глубинах подсознания.

Все это станет копиться в сердце, возрастать, подогреваться друг от друга и в один прекрасный момент супруга его предстанет уже в ином образе, гадком и подлом, а свихнувшийся на обидах мозг станет задаваться вопросом: «Как же я столько лет прожил с этой негодяйкой?!»

Невозможно такое допустить, грозно цыкнул Спиридонович на подлюку-мысль, и она в сей же миг утащилась туда, откуда выползла.

С лещом выпил все четыре бутылки и неизбежно возникло желание продлить удовольствие. В магазине его знают давно, продавщица Светлана иронично улыбнулась, сверкнув двумя рядами великолепных зубов, оттого она часто и улыбалась, чтобы показать их красоту.

— Что, не хватило?

Не совсем приятна Фёдору её ирония, ответил сухо.

— Да, не хватило.

Она не отставала.

— А конфетку почему не берете.

Чувствуя, что начинает злиться, Спиридоныч промолчал, чтобы не нагрубить, девка-то она неплохая, потом самому же будет неловко, если сорвется. Он и в этот раз взял четыре бутылки. Пил уже в комнате, под телевизор, где как раз шел документальный фильм о войне. Постепенно хмелел, мысли хаотично, обрывочно толклись в мозгу, на стол старался не глядеть, там немым укором лежала Библия, раскрытая на деяниях апостолов. В туалет пошел, опираясь на стены, вернулся, лег и уже отключаясь, нажал кнопку выключения, пульт выпал из ослабевших пальцев, Спиридоныч спал.

*                           *                           *

Жена Фёдора Спиридоновича, Наталья, умерла зимой, в январе, в самую стужу, не дожив до своего семидесятилетия неделю. Просто не проснулась утром. Он-то обычно встает рано и тогда, двенадцатого января поднялся рано, около семи, тихо прошел на кухню, заварил себе кофе, потом в туалете три раза затянулся сигаретой и постоял, ожидая пока вентилятор, вмонтированный в стену, вытянет дым, тогда только вышел.

Наталья Николаевна, так он ее иногда называл, а она обижалась – «Чё ты меня навеличиваешь?», не терпела она табачный дым, к тому же у ней при больном сердце была еще и сильная одышка. Пробовал смотреть телевизор, но там, было такое ощущение, еще продолжали отмечать Новый год. Скакали по пространству экрана бесы, прыгали ведьмочки, а в рекламных паузах блистал незабвенный Гармаш в роли рекламного агента «Почта Банка». Спиридоныча он возмущал до глубины души.

«Сука продажная, он ведь уже не актер, настоящий агент по рекламе. Ну как можно воспринимать его в другой роли, какого-нибудь, например, офицера Советской или Красной армии? Ведь каждый раз вспоминается его умильная харя, расхваливающая поганым ртом достоинства «Почта Банка»! Там, говорят, руководитель самый страшный в стране хапуга, а в почтовых отделениях работницы на свои деньги покупают скотч и стержни для ручек.

А-а, что Гармаш, он уже не один такой, Пореченков с Безруковым полезли в рекламщики. Ну да, они оправдываются, будто бы создали фонд и кому-то помогают. Наплести-то для оправдания можно что угодно, а на самом-то деле шибко захотелось быть богатыми.

Не, в советское время все актеры были нормальными людьми или, по крайней мере, старались казаться такими, а иначе их просто бы освистали. Советская власть давила все эти стяжательские наклонности. А при нынешнем строе вся грязь из людей поперла наружу. А чё не переть, когда никто не пресекает?

Да, не зря Куприн сказал о них – «А актеришки-то народец дрянь». Александр Иванович хорошо знал эту публику».

Ну никак не мог Спиридоныч хорошо воспринимать многих людишек из актерской среды за их подленькие делишки, о которых жадное до всякой пакости российское телевидение со смаком рассказывает и показывает.

Поэтому и выключил телевизор, нашел в книжном шкафу том своего любимого Куприна, в который входили повесть «Яма» и рассказы. С удовольствием начал перечитывать любимые произведения. Часа через два проголодался, пошел готовить себе завтрак. Из морозилки достал голубцы, разморозил их в микроволновке, а потом поджарил на сковороде четыре голубца, парочку он съел сам, а два оставил своей бабушке, как иной раз называл жену.

Но перед голубцами поел сырой тертой моркови, витаминов там много, он ее уже десятка два годов ест, сначала просто чистил по утрам по одной штуке себе и дочери, когда та была кроха, позже, через годы и годы в нынешние времена на тёрочке мельчит твердую морковину и только тогда поглощает, в цельном виде не доступна она его трём зубам на верхней челюсти и четырём на нижней и, чтобы особо хреново, все на одной, левой, стороне.

А голубцы остались с Рождества Христова, они хотя пост и не блюли с бабушкой своей, но Рождество встречали, как и полагается православным христианам — с радостью и хорошим столом. Наелся, достал из холодильника трехлитровую банку с тыквенным соком, ложкой помешал густой желтый напиток, налил большой бокал дополна и с удовольствием выглотал холодную жидкость. Они с Натальей оба любят его и делают из собственных тыкв и яблок.

Скучно ему без жены, решил посмотреть, как там она. Тихо повернул ручку двери в ее комнату, приоткрыл, Наталья лежала на боку лицом к стене. Не стоило ее беспокоить, пусть высыпается, она иной раз пол-ночи не спит, а потом утром досыпает. Хоть телевизор выключила, она ж с ним часто засыпает, привыкла к звуковому фону, а ему приходится выключать его, когда под утро идет по малой нужде. Прошел еще час, Спиридоныч отложил книгу, погасил настольную лампу, при свете которой читал лёжа, за окном мутное небо и белесая мгла тускловато освещали мир. Некоторое беспокойство заворочалось в сердце, и он решительно направился в большую комнату. Жена по-прежнему лежала на боку, за час не изменила позу — это и встревожило, от нехорошего предчувствия холодочек потек от живота к ногам.

Подошел, наклонился, прислушался… и не услышал дыхания. Уже в отчаяньи пытался перевернуть на спину тяжелое тело, ощущая под рукой неживое. Супруга в последнее время стала грузновата и сейчас каменеющая, большая, словно не хотела подчиняться воздействию. Но все же перевернул, левая рука ее, как палка, не сгибаясь, свесилась с дивана и стукнулась об линолеум пола. Стук был деревянный и черты лица, прежде пухловато-дряблые, уже ужимались, стягивались в жесткий каркас.

Подвели ноги Спиридоныча и рухнул он на пол рядом с диваном, смотрел на твердеющее лицо своей Наташеньки, но плохо видел его за пеленой слез, которые текли и текли из глаз, огибали крылья носа, скапливались на подбородке, и скапывали куда-то вниз.

Плохо помнил потом Фёдор, как звонил дочери, словно в тумане, видел медиков, полицию, еще кого — то. Спасибо дочери, она в этой проклятущей деньголюбивой жизни словно рыба в своей стихии, все организовала. Через день сожгли Наташеньку в крематории, как полено. В кафе на поминках Фёдор не пил, был хмур и неразговорчив.

Заходить в опустевшую квартиру ноги отказывались, пошел в магазин, купил немало бутылок пива, две «выбулькал» на улице, несмотря на холод, впрочем, не очень-то и сильный, посидел на мёрзлой лавочке, дождался первой волны хмеля и тогда только пошел домой. Загулял в тот раз Спиридоныч, крепко, на третий день начал пить спирт, оставшийся не настоянным, очухался через неделю.

Тяжко было физически, но боль душевная приотпустила. За дни загула почти ничего не ел, что было в холодильнике вареного, то пропало, хлеб, и тот в пакете целлофановом задохся. Кряхтя, пошел за продуктами. Пожарил пару яиц, съел через силу, часто пил чай и кофе. В телефоне обнаружил много непринятых звонков, звонила дочь Наташи, Инна, родная дочка Маша тоже не один раз хотела с ним поговорить. Общаться ни с кем не хотелось, но дочери все же позвонил. Она сказала, что девять дней после смерти матери будет проводить у себя, звала его, но, похоже, так, для соблюдения приличий. Не собирался Фёдор идти к ней, не хотелось скандала, а дочь в горе вполне могла его устроить. Она же его винила в смерти мамы своей, якобы это он своими пьянками довел ее до могилы. А то, что у матери было больное сердце, в расчет брать не хотела.

С дочерью у них давно разладились отношения, еще до того, как Фёдор три года назад, после обширного инфаркта закончил свою трудовую деятельность, проработав на пенсии четырнадцать лет, и стал от отсутствия обязанностей попивать пивко.

Не знает точно Спиридоныч, кто у них в семье верховодит, Машка или зять Павел, трудно это уловить стороннему взгляду, а в их жизнь он уже давно не вмешивается. Но, похоже, они стали как та пара сапог — неотделимы. Оба любят деньги со всеми материальными проявлениями и любят отдыхать. Но он-то воспитывал Машу свою в духе совсем иных ценностей, советских, где деньги играли далеко не главную роль. Однако общество всегда сильнее одного человека и не успел Спиридоныч толком задуматься, увидев первые проявления меркантилизма у Машки, как уже оказалось поздно — система её обстрогала под себя. И зятек вылепился ей под стать, не зря, значит, со школы еще дружили — нашли друг в друге родственные души, хотя в школе был вполне нормальной парнишка.

В последние годы, едва, бывало, придут в гости, как тут же начинают с ним, Спиридонычем, спорить, доказывая, что всё в России скверно, Путин — диктатор и что только Запад поможет нашей стране стать нормальным государством. Федор до хрипоты пытался донести до них мысли о губительности для России тесного общения с Америкой, что это кончится гибелью русского народа. Все было бесполезно, они в соцсетях читали совсем другое и верили интернету больше, чем ему.

Года два, кажется, назад прокатилась по городам России волна антиправительственных демонстраций, явно подстрекаемых через соцсети западными спецслужбами. С горечью слушал тогда Фёдор разговоры неумных людей на улицах и в магазинах, смакующих очень плохие для Отечества новости. И как назло, в один из вечеров приехали дочь с зятем и внучками. Девочки играли в бабушкиной комнате, а у взрослых на кухне случился злой разговор. Маша и Павел в восторге от массовых выступлений молодежи, они видели в этом проявление свободы. В своих неразумных эмоциях дошли до поддержки идеи отстранения Президента от власти. Спиридоныч доказывал, что если сейчас свалить Власть, то буквально через неделю в Россию введут натовские войска. Он тоже не любил Власть, считая ее прозападной и антинародной, но Президент открыто и честно говорил о том, что будут преобразования, направленные на улучшение жизни народа, на восстановление экономики, и что-то уже делалось в этом направлении. Поэтому и считал самым наилучшим в данный исторический момент принуждать Власть работать на благо народа, приводить ее к мысли о том, что не станет народа русского, тогда и она будет не нужна никому. Однако голос разума до дочери с зятем не доходил, они с упоением талдычили свое, да не свое, а внушённое, которое посчитали своим. Дочка работает в Сбербанке небольшим начальником, хотя закончила пединститут и даже немного поработала в школе учителем математики. Так что ей есть у кого напитаться идеями, в Сбербанке почти поголовно все прозападных взглядов. Зять вроде близок к рабочему человеку, он мастер на разрезе, но по духу тоже оказался «либерастом».

Разругались тогда в пух и прах, причем, дражайшая супруга, как обычно, приняла сторону молодых, вообще-то она это делала всегда, даже если знала, что Фёдор прав.

Позже был еще один разговор, который окончательно отворотил отца от дочери, как это для него не прискорбно. В тот раз Маша заехала ненадолго на своей машине, мать по-быстрому сообразила ей поесть. Спиридоныч тоже зашел на кухню, он еще не до конца остыл от прежнего спора, с дочерью поздоровался сухо. Если бы не этот осадок от предыдущего яростного спора, он бы, возможно, воздержался от замечания. Хотя неоднократно уже говорил дочери, что негоже ей, взрослой женщине, ходить в драных джинсах. И как можно доходчиво объяснял ей, что всю молодежь России через эти подлющие социальные сети проверяют на готовность противостоять законной власти. Но все его доводы разбивались об уже закрепленное у них в мозгах невышибаемо, знать, очень серьезные специалисты западных спецслужб работают в наших соцсетях.

Маша глотала поджаренную с яйцами колбасу без хлеба, она его не ест, чтобы не пополнеть и одновременно они с матерью говорили о чём-то пустом, мелкосуетном.

Спиридоныч стоял у окна, смотрел на ее джинсы с искусственными дырками, даже на этом коммерсанты делают деньги и по-тихоньку накалялся. Не выдержал, хотя сказал спокойно.

— Дочь, тебе так и не стало стыдно ходить в такой одежде?

Маша повернул от стола голову, длинные искусственные ресницы приглушали злое выражение лица. Она ответила чеканно, сдерживаясь.

— Папа, я тебе сто раз уже говорила, что я сама решаю, как мне и во что одеваться.

— Нет, ты скажи, стала ли ты умнее, честнее или добрее, если надела это дранье? Или просто хочется чем-то выделиться?

Дочка перестала жевать и повернулась на стуле к нему лицом.

— Ну причем здесь все эти качества? Просто так модно, щас вся молодежь так ходит. И прекратим, пожалуйста, этот разговор. Это у вас в нашем совке все ходили в мешковинах и были счастливы, а мы сейчас одеваемся, как хотим и как позволяет финансовое положение.

Наталья, сидящая на стуле за противоположном от дочери торцом стола, уже начинала причитать, зная, чем кончаются такие разговора отца и дочери.

— Ну хватит вам, опять сцепились. Отец, дай Маше спокойно поесть.

Лицо ее уже принимало скорбное выражение. Но Фёдор не обратил на нее внимание, его уже начинало обуревать негодование.

— Дочь, опомнись! Ты что буровишь?! Совок!? Это великий Советский Союз для тебя совок?! Ты же родилась в нем, в самой прекрасной в мире стране! Как ты можешь такое говорить?!

Наталья поднялась со стула, чуя грозу и прижала руки к груди, к вырезу легкого платьица, в котором обычно ходила дома.

— Да прекратите вы наконец, холера вас забери!

Но Фёдора уже было не остановить, для него оскорбление Советского Союза являлось предательством, самым страшным для него пороком.

— Нет, бабушка, ты погоди, ты послушай, что она метет?

Дочка тоже встала, ростом она ненамного ниже отца и лицом схожа, особо когда сердцем распалена. Слова выбрасывала с паузами, звонко, словно стучала молотком по наковальне.

— Во-первых, я не плету, я говорю. Во-вторых, я вообще жалею, что родилась в СССР.

Отец оторопел от слов дочери.

— Чего?! Жалеешь!?

Маша не убавила силу удара молотка по железу.

— Да, жалею. То, что ты мне в детстве рассказывал про Русь, про Россию и про Советский Союз — все это в лучшем случае сказки, а в худшем — ты меня просто обманывал. На самом деле у России подлая, кровавая история.

Наталья ударила ладонью по столу.

— Вы уйметесь, в конце концов? Или хотите в могилу меня свести?!

А выражение лица при этом у ней было явно недоумевающее, значит, понимала, что дочь говорит нехорошие, неправильных слова. Вскрик её не остановил спора. Спиридоныч застонал внутренне от непереносимой обиды за Родину свою.

— У-у-у! Боже мой! Это же подло — так порочить Отечество свое!

Мария откровенно-злобно искривила красивые крашеные губы.

— Чё порочить-то, она сама себя опорочила в истории.

«Не углядел я в ней червоточину, не углядел. То, что она впитала из интернета, то всё шелуха, стряхни и отлетит.

Здесь что-то глубже, где-то в генофонде, моем или Наташином, изъян имеется, кто-то из родовы нашей оставил семя Иудино. И воспитанием я это не смог в ней уничтожить».

И эта мысль как ушат холодной воды на разгорающееся пламя ярости остудило Спиридоныча, лишь огоньки незалитые вспыхивали порой в интонациях его голоса.

— Та-а-к, значит, говоришь, Россия сама себя опорочила в Истории?

Его спокойный голос смутил дочь, она-то ожидала, хорошо зная эмоциональность своего отца, вспышки гнева, крика, да чего угодно, только не этого. Смутилась и голос уже не звенел сталью.

— Да, представь себе.

— Ну, а конкретно чем? Россия что, уничтожала целые цивилизации, как ваша любимая Америка, миллионами гнобила негров-рабов. Бомбила ядерными бомбами мирных жителей японских городов? Или, может, как Англия, травила ядом индейцев, вымаривала голодом опять же миллионы аборигенов Австралии, Новой Зеландии и острова Тасмания?! Говори.

Маша глаза норовила опустить вниз, но гордыня принуждала все же смотреть на отца. Она, очевидно, хотела закончить этот становящийся для нее проигранным спор.

— Ладно, давай не будем вдаваться в подробности. У каждой нации есть свои темные пятна в ее историческом пути, и у России тоже.

— Ну какие, я же прошу конкретно назвать хоть одно.

У ней точно не было таких примеров. Были, скорее всего, лживые, рассчитанные на невежд, отцу было бесполезно их выкладывать, что он их моментально опровергнет, дочь знала точно.

— Все, замяли. Останемся каждый со своим мнением.

— Как ты дальше то жить будешь в России с ненавистью к ней в сердце своем?!

Маша в это время снова села и доедала колбасу с яйцами, оттого и голос прозвучал не совсем отчетливо.

— А мы, может, уедем из России.

Растерялся Фёдор.

— Не понял.

Дочь проглотила пищу.

— Говорю, мы, наверно, уедем в Америку.

— Ну, кто-то вас там ждет.

— Причем здесь ждет — не ждет, просто там можно с умной головой стать богатым человеком.

У Спиридоныча со скрипом сжималась в сердце пружина.

— Знаешь, как я называю тех, кто бросает свою Родину ради жирного куска? Кусочными эмигрантами. Кусок-то этот эмигрантский у них часто через годы поперек горла встает. Не зря русская пословица говорит «лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою».

— Это твое личное мнение и можешь мне его не навязывать.

Наталья к этому времени уже ушла к себе в комнату.

— Да я не навязываю, я высказываю. А вот скажи мне. Ты же знаешь, какие у нас сейчас отношения с Америкой и если вдруг между нами начнется война, твой Паша будет воевать против России? Ведь если вам дадут американское гражданство, он обязан будет защищать свою новую родину. Так?

Маша снова начинала раздражаться.

— Ты собираешь всякую чушь.

Она поднялась и отнесла тарелку в раковину.

— Никто ни с кем воевать не будет, это твои советские предрассудки.

— Ну да, в сорок первом до двадцать второго июня некоторые тоже так говорили. Ну а если вам не дадут гражданство, тогда в случае войны всех эмигрантов сгонят в какую-нибудь пустыню и будете вы там загибаться, как японцы в американских концлагерях почти всю войну.

— Ой, перестань говорить чепуху. Щас не то время.

— Так все же всерьез думаете уехать?

— Подумываем.

Поддался в этот момент Спиридоныч гневу, что опять ожёг его сердце.

— Ну тогда запомни, доченька дорогая, если уедете, я вычеркну тебя из своей жизни и вырву из сердца нав-сег-да!

Внешне дочь восприняла его слова спокойно, а вот глаза полыхнули жгучим пламенем, сине-зеленым, непримиримым. Но ничего не сказала, резко оттолкнулась от кухонной раковины и вышла. Вскоре хлопнула входная дверь.

Надо было успокоить сердце и Спиридоныч следом засобирался в магазин за пивом. Хотел уйти тихо, дабы жена не услышала, однако сделать это не удалось, Наталья была та еще надзирательница и не успел Спиридоныч обуться, а она уже рядом, как будто и не лежала только что у себя в комнате с рукой на груди, показывая, что у ней сердце давит.

— Что, собрался уже?

— Да за сигаретами схожу.

— Знаю эти сигареты, опять за пивом. Охолонись, завтра же на дачу ехать.

— Не, серьезно, за сигаретами.

— Когда ты только нажрёшься этого пива?

Спиридоныч, сминая задники кроссовок, запихнул в них ноги, и, схватив сумку, выскочил из квартиры. Вслед ему голос жены проскрипел ржавым шарниром.

— Ты пьяный лучше не приходи совсем, не пущу.

«Ну вот, опять выгонять собралась. Да, тогда, в девяностые, когда приватизировали квартиру, я совершил большую ошибку, что позволил Наталье стать единственной собственницей. У-у-х, до чего же бабьё народ хитрющий. Так сладко умеют петь: «Ну зачем нам лишние проблемы, когда два собственника, столько лишних бумаг надо составлять, столько хлопот, давай на меня запишем, а ты всегда будешь хозяином». И уболтала, а щас, когда столько лет прожили, чуть что не по ее хотению, начинает качать права собственника, готова под забор выгнать. Вот интересно, почему все девки такие скромные, от грубого слова краснеют, такие бессребреницы, словно вообще ничего им не надо, только возвышенную любовь им подавай, с годами становятся мегерами, матом кроют хлеще любого мужика, а за деньги и за разные блага душу дьяволу продадут. Инстинкт самки, заботящейся о своих детенышах, видать, затмевает у них все».

Конечно же, не выгнала она его никуда, когда, успокоя сердце весьма изрядно, он, покачиваясь, вошел в квартиру. Да и вообще зря он на нее бочку катит, никогда она его не выгонит, так, со зла иной раз напомнит о своем единоличном праве хозяйки квартиры, как бы приструнивая его, а ему, ясное дело, обидно слышать такое. С собой пиво тоже принес, а все потому, что мухоморной отравой вошли ему в сердце слова любимой доченьки, которую он все ее детство и юность воспитывал на примерах из великой русской литературы, примерах добра и справедливости, но и сам при этом старался жить честно.

Но с середины восьмидесятых годов ушедшего века приступили к слому советской морали и самой державы. Не сразу, не рывком, а по-тихоньку, незаметненько, дабы народ не встал на дыбы, как разъяренный медведь и не поломал самих ломальщиков. Не зря на Руси сказано было «исподволь и ольху согнешь, а вдруг и ель не сломаешь». Согнули, потом сломали, «втюхали» населению мораль «бабла» и «наживы». Доченька его, как и миллионы людей в России, поддалась усыпляющему блеску злата. В институте еще была нормальная девушка, а когда пошла работать в банк, буквально за несколько лет внутренне перестроилась. Упустил он ее, вина это его. Надо было сразу, как только она перестала читать, бить тревогу. Не забил Спиридоныч, подумал, что это краткий период юношеского отрицания устоев, скоро он кончится и она обязательно вернется к книгам, ведь с четырёх лет книгу из рук не выпускала. Он же ей не один раз приводил мысль кого-то из великих мудрецов о том, что человек, не читающий книги, деградирует.

На другой день Спиридоныч на дачу не поехал, а засобирался в магазин, не слушая изрыгаемое сквернословие о своей подлости, бросил, дескать, ее одну, она корячится на даче неподсильно, а ему хоть бы хрен, жрёт своё пивище, да когда же он, ирод проклятый, захлебнется в этом пойле поганом, так его перетак, му…ака старого.

Но через день, покряхтывая, Фёдор утречком с рюкзаком уже топал к остановке автобуса, возившего дачников. На участке работал как вол, оправдываясь за предыдущее отсутствие, Наталья была довольнёшенька. А вот с дочерью отношения после того разговора никак не восстанавливались, а даже накалялись, как камни на банной печке. Дело было в его увлечении пивом, Наталья злилась, жаловалась дочери, а у той, как снежный ком, наслаивались обиды на отца. Они много лет прожили с Наташей в мире и согласии, Фёдор тогда ничего в рот не брал, жена и привыкла к трезвому мужу и вдруг, едва уйдя на пенсию, он будто пёс, просидевший всю жизнь на цепи и вдруг отпущенный, сорвался и пошел «круги нарезать». Наталье очень это не нравилось, она высказывала ему свои претензии, причем, совершенно убежденно в своей правоте. А вот это Спиридоныч не мог понять и принять, о чем неоднократно пытался разъяснить своей драгоценной.

— Скажи, что я делаю плохого? Прихожу, попью у себя в комнате пиво и тихо ложусь спать. Я же никого не привожу, не буяню, тебя не трогаю, не матерю, это ты у нас мастерица матами лаяться.

Супруга во время таких объяснений сама себя заводила на скандал.

— А ты другого не заслуживаешь. Посмотри, во что ты квартиру превратил? Туалет весь засс..н, на кухне бардак, в комнате у тебя грязища. Я даже внучку не могу привезти, она просится, а тут ей что, на твою пьяную рожу смотреть? Все, выселю тебя, продам квартиру, куплю себе «однёшку», отдам тебе остальное и катись куда хочешь.

Но когда Фёдор не пил пиво, неистово работал на садовом участке, бабушка его, Наташенька, постепенно оттаивала и все у них ладилось.

*                           *                           *

Не смог себя заставить Спиридоныч пойти к дочери на девять дней, дома помянул конфетами с чаем и повспоминал о жене своей, единственной и неповторимой.

А утром другого дня прямо раненько раздался звонок домофона и голос Инны, падчерицы его, возвестил о ее приходе.

Воспитывал он Инну с десяти лет, старался быть хорошим отцом и отношения у них всегда были нормальные, но отцом она его не называла, а дядей Федей, да он и не претендовал на большее.

После школы Инка, как он ее звал и ей это нравилось, учиться дальше не пошла, не было у ней ни особых талантов, ни желания. Устроил ее Фёдор на комбинат, там она обучилась на профессию крановщицы, работа ей нравилась и вроде бы в ее жизни все стало складываться хорошо, вот только в семейной жизни ей не везло. Сначала она захотела жить самостоятельно, ну что ж, продали Фёдор с Натальей свою хорошую трехкомнатную квартиру, себе приобрели «двушку», а дочери взяли однокомнатную в другом районе. Конечно, в долги залезли, но ничего, выплатили. Потом свадьбу справили, тоже расходы немалые.

Свадьба была веселая, а жизнь с Андреем получилась не очень веселая. Неизвестно, по чьей вине больше. Федору зять нравился, парень рукастый, не выпивоха, работает мастером в одном цехе с Инкой. Года через три они разбежались, Андрей ушел к своим родителям, детей у них не случилось, так что ничего не держало. С тех пор пошла у молодухи длинная-длинная полоса невезения, меняла мужей, не мужей даже, а сожителей. Некоторых привозила к родителям знакомиться, а потом Спиридоныч перестал запоминать их имена. Так и дожила едва не до полустолетия, а семьи нет, детей нет, но все молодится, ищет свое счастье.

Падчерица шла от лифта, привычно крутя бедрами, в высоких, по моде, сапогах, в короткой дорогой по виду шубе.

— Привет, дядь Федь.

— Здравствуй, здравствуй, милая.

Она невысока, в мать, чуть курноса, это в отца, Спиридоныч знал его, мужик он был неплохой, только работать не хотел, все бегал с одного места на другое, в общем, не кормилец оказался, потому Наталья его и выперла.

Но Инка сколько уж лет трудится в одном цехе, материна кровь, значит, возобладала, Наташа полвека на почте проработала.

Инка разделась, с усилием сняла сапоги, прошла на кухню. Спиридоныч определил ее шубку в темнушку и вошел следом, включил чайник.

— Тебе чай или кофе?

— А, все равно.

Она сидела на ближнем от выхода стуле. Обрюзгла дочка приемная, раздавать телесами вширь если не непомерно, то весьма обильно. Толстые пальцы в кольцах и перстнях, ясно, золотых, вон как отблёскивают.

Федор сел на стул у другого, дальнего края стола, там его законное место, между кухонным столом и этажеркой, не такой, какие раньше стояли в квартирах советских людей, деревянной, резной, предназначавшейся, в основном, для книг, эта о трёх полках, но низенькая, пластиковая, на средней размещалась микроволновка, а на верхней стоит плоский телевизор, Наталья, когда была жива, делая что-либо на кухне, успевала смотреть либо сентиментальные фильмы, либо передачу Андрея Малахова. Спиридоныч считает его негодяям, растлевающим целое поколение русских старушек и женщин предпенсионного возраста, главных потребителей его гнусного действа, он же за очень большие деньги готов найти незаконного ребенка хоть у самого Президента и перенюхать нижнее белье любого известного в стране человека, желательно, конечно, советского, знаменитого и тем унизить Советскую власть. Частенько бывало, заходит Фёдор на кухню, а супруга с открытым ртом смотрит в экран, где этот человечишка с сатанинской улыбкой вкрадчивым голосом обливает помоями очередную жертву и стравливает её, присутствующую здесь же, со своими близкими. Участники, которых фактически выставляют на посмешище перед всей страной, терпят это за деньги, за краткий миг славы, скандальной, гадкой, но славы. Незадолго перед смертью Натальи у них на кухне произошел последний разговор на эту тему, как раз во время передачи Малахова.

Спиридоныч опять жестко обличил ведущего, а супруга вдыбки встала.

— Для тебя все плохие, всех обхаешь. Один ты хороший.

— При чём здесь я? Ты пойми, у него авторская программа, а это очень хорошие деньги, и он за них готов все население России пропустить через свою помойку. В государстве с нормальной моралью он бы уже махал кайлом в лагере, где-нибудь недалеко от солнечного Магадана, а в стране с моралью колонии он упитан, весел и богат. И надеется на сытую, спокойную старость.

Наташа с негодованием показала рукой на телевизор.

— Да ты сначала посмотри, какие там сегодня люди, все старые заслуженные артисты, они советские песни поют, вспоминают то время. Нет, сегодня все по-другому. Я сама не люблю, когда кого-то знаменитого, но давно уже мертвого, всяко полощут, а сегодня все хорошо. Дай послушать.

Но Фёдор входил в раж и не собирался ни менять своё отношение к программе ни смягчать свою позицию.

— Да он просто конъюнктурщик, почуял, что людям надоело смотреть и слушать его гадости, поэтому изменил направление. А, может, сверху дали по башке, чё ты, мол, опаскудиваешь целый народ. А что у него совесть прорезалась, я не верю. Она у него под гнетом денег давно задохнулась насмерть. Старых артистов, конечно, жалко, но им негде выступать, они никому не нужны, вот и идут к нему, хоть малость отдохнуть душой в компании родственных душ.

Фёдор мог и дальше рассуждать в том же духе, да и хотел, супруга не позволила, рыкнула рассерженно.

— Дед, уймись, Бога ради, и выдь отсель, дай послушать.

Он ушел, глухо ворча.

… Так вот, уселся Спиридоныч на стул, но тут же встал, прошел к кухонному шкафчику, достал бокал для гостьи, его-то посудина всегда стоит на столе. Чайник дошел почти до стадии кипения, он налил в оба бокала горячей воды, еще раз спросил Инку.

— Так тебе что, чай или кофе?

Она осматривала кухню, ответила, что-то рассматривая в помещении.

— А молоко к кофе есть?

— Сухие сливки есть.

— Не, с сухими не хочу, давай чай. Да, давно я у вас не была. Гляжу, отопление из стен вывели, линолеум поменяли.

— Действительно, давно не была. Это мы еще в прошлом году ремонт сделали, нанимали ребят. А ты-то как живешь, на похоронах толком не поговорили?

— А, нормально живу, в постоянном поиске.

— В каком поиске? — Спиридоныч в недоумении.

Инка резко и коротко хохотнула, сильно накрашенные губы ее при этом широко раздвинулись, создав на краткий миг иллюзию широкой окровавленной раны, но лишь на миг, тут же они вновь стали просто губами в яркой помаде. Дальше она говорила даже без намека на улыбку.

— Эх, дядя Федя, отсталый ты человек. В поиске нормального мужика, доброго, красивого и богатого.

— Ишь ты, — искренне удивился Спиридоныч.

— Вот со сколькими бабами общаюсь и все одну и ту же песню поют. Всем подавай именно таких.

— А как же, всем женщинам счастья хочется.

— Так где же на вас всех набрать столько идеальных мужиков? Я дак считаю, мужа женщина должна вести по жизни и взращивать его, поощрять и развивать способности, подталкивать незаметненько, вот так вместе они и должны пройти по жизни. Это, конечно, если жена умная, а если как надутый барабан, так при такой жене мужик не разовьется.

Инка отхлебнула чай.

— Горячий. Не, дядь Федь, это не по мне. Не готова я годами, как ты говоришь, взращивать мужика, его взрастишь, а он хвостом вильнет и к молодой убежит. У меня своя теория и я своего добьюсь.

— Ну дай Бог чтобы вышло по-твоему. А ты-то была на девять дней?

— Была. А ты почему не пришел, опять с Машкой нелады?

Инна в общих чертах была в курсе всех дел в семействе Крошкиных.

— Ну, из-за этого. Не хотелось омрачать печальное событие разборками. Ты ж Машу знаешь, настырюга и нетерпюга.

Инка снова заулыбалась.

— В тебя, дядь Федь, в тебя. Ладно, оставим лирику. Разговор у меня к тебе серьезный.

Она смотрела прямо в глаза отчиму и взгляд у ней стал колючий, на миловидном курносом лице он являлся каким-то чужеродным, пугающим, как острые шипы на нежной ветке шиповника. Не по себе немного стало Спиридонычу от такого взгляда, тем более, что раньше он такого не замечал у ней. Терялся он в догадках о теме разговора.

— Итак, мать похоронили, царствие ей небесное. Ты остался один в двухкомнатной квартире, а я сколько лет ютюсь в «однушке». Разве это справедливо?

А шильцами зрачков колола, Федор поежился и отвёл свои глаза, словно был виноват в чём-то перед ней.

— Ну и что ты хочешь?

— Давай или поменяемся, ты переедешь в мою, а я сюда или продай свою «двушку», купи «однёшку», а мне отдай разницу, а я уж сама приобрету. Как смотришь на это?

И не давая ему времени на обдумывание, добавила, очень отчетливо надавливая на чувствительные струны души отчима.

— Дядь Федь, ты ж мне как родной отец, столько лет меня кормил, поил, воспитывал и я всегда к тебе как к родному отношусь.

У ней даже интонация голоса мягкая, почти нежная и совсем вкрадчивая.

«Ну да, воспитывал, как мог. А вот, помню, один раз хотел я всыпать ремешка за дело, так Наталья как волчица на меня зарычала, готова была покусать». Но вслух такое вспоминать было не к месту.

— Инка, ты знаешь, я всегда был за то, чтобы ни в чем тебя не обделять. И матери постоянно говорил, что когда помрем, чтобы по совести Маша с тобой поделилась нашим имуществом.

Инка перебила, меж щёк у ней теперь змеилась вдруг ставшая тонкогубой полуулыбка-полуусмешка.

— Знаю, дядь Федь, ты всегда ко мне был добр, но боюсь, Машка меня кинет, когда тебя не станет, прости меня, конечно, за такие слова.

— Ничего, все мы смертны и мне уже недолго осталось, все же семьдесят второй годок.

— Да ну, дядь Федь, ты еще крепыш. Я видела, как ты на даче ворочал, не каждый сорокалетний так сможет. Поживешь еще.

— Дай бы Бог. Но дело-то в том, что я не хозяин квартиры, а просто прописан здесь. Мать одна хозяйка, а сейчас, когда он умерла, Марья, скорее всего, переделает квартиру на себя, мы же с матерью не зарегистрированы даже. Мы тебе какую-никакую квартирёшку купили, а Маша с Павлом сами покупали, по сию пору в ипотеке.

— Но вы же и дачу на нее зарегистрировали, а она у вас по цене никак не меньше «однёшки» потянет, если не больше. Не жирно ли ей будет?

— Инка, ты учти, у Маши двое детей, а у тебя никого, да они и деньгами помогли при покупке дачи.

У Инны улыбка стала жалковатая.

— Ох, дядь Федь, дядь Федь, жизнь так сложилась. Да и мужики, от которых хотелось бы родить, перевелись.

— А этот-то, кажется, Вадим, что летом с тобой к нам приезжал, негож стал, выперла? Вроде ничё мужичок, смирный.

Падчерица невесело хмыкнула.

— Вот то-то и оно, что смирный, а мне телята ни к чему.

— А чего ж ты тогда с ним любовь завертела?

— Сама не знаю. Так-то он хороший, добрый, но какой-то неприспособленный в жизни.

— Да, я помню, малость поддаст и начинает мне про космос рассказывать, какой-то прямо свихнутый на космосе и, главное, очень много об этом знает.

— А мне-то что с его знаний, немолодой, а своего жилья не имеет, у тетки родной угол снимает. Так что, дядь Федь, надо мне расширять свою жилплощадь, может, тогда какого-нибудь примака найду. В «однёшке», сам понимаешь, только ж…ми толкаться.

— Ин, ну ничем я тебе помочь не могу. Тебе надо об этом с Марьей толковать.

— Да вижу, а с Машкой толковать бесполезно, она в нашу маму, такая же цепкая. Ладно, что теперь поделаешь. А можно я хоть что-нибудь возьму на память о матери.

-Бери, ее вещи в основном в шкафу-купе, он в коридоре, можешь и в шифоньере в ее комнате посмотреть.

Инна вышла, Спиридонович маленько покурил, попил кофе и решил сходить в свою комнату. Гостья стояла согнувшись массивным задом, туго обтянутым джинсами, перегораживала весь коридор и энергично что-то уминала в большую синтетическую сумку, с такими примерно в далекие девяностые годы мотались «челноки».

Спиридонычу стало неудобно, получается он вроде присматривает за падчерицей, тихонько вернулся на кухню. Инна вскоре тоже зашла туда, чуток запыхавшаяся. Выпила из бокала весь оставшийся чай.

— Дядь Федь, я шубу материну взяла. Ну и немного постельного белья, мать его всю жизнь, сколько помню, копила, тебе столько ни к чему. Ты не против?

— Ну взяла и взяла. Пусть на память будет.

Инна допила последние капли из бокала.

— Пожалуй, пойду, дела есть.

— Заходи иногда хоть, тоскливо одному.

— Забегу как-нибудь.

Она долго натягивала узкие сапоги, пристукивала каблуками.

Спиридоныч, глядя на ее усилия, думал: «Всё хорохорится, всё молодится, а пора бы уж носить обувку попроще, до поудобнее». На прощание коснулась его щеки кровяно-красными щеками.

— Бывай, дядь Федя и не хандри.

Уже когда она вышла, Спиридоныч подумал, что может быть, зря отдал женину шубу. «Марья на нее давно глаз положила, чуть не с того дня, как мы с Людмилой подарили ей».

Маша действительно была очарована шубой и просила родительницу отдать вещь ей, однако Спиридоныч был против и настоял на своем. Они с Людой, сестрой Натальи, сговорившись, полгода совместно копили на шубу деньги, вручили ей на шестидесятилетие, шуба Наташеньке нравилась, она в ней была как царица, правда, надевала редко, берегла.

«Шуба дорогая, длинная, а не поддергайка, как у Инки и меха отличного. Доча точно разобидится, когда узнает, что я ее отдал Инке». Но мысль эта ему не понравилась, показалось, что он выглядит слабохарактерным.

«Да ну ее, пусть обидится, что я, уж не волен ни в чем? Инка тоже дочь родная, будет носить и мать вспоминать. А у дочери зарплата высокая, пускай сама себе покупает».

*                           *                           *

Маша появилась через день после Инки, сначала позвонила по телефону, коротко, не здороваясь, спросила: — Ты дома?

После последней ссоры они виделись-то раза три, дочь при этом обращалась к нему безлично, как к предмету. Вскоре зазвякал домофон, в трубке прозвучало еще короче: — Я.

В этот раз Маша не в рваных джинсах, все же зима на дворе, а у них не южный берег Крыма, поди, в дырки будет проникать холод, хотя доводилось ему в студеную пору в общественном транспорте наблюдать юных девиц в штанах, опущенных до самого начала ягодиц и в кроссовках на босу ногу. Но те-то совсем молодые, безголовые, а Маше уже четвёртый десяток, она у них с Натальей поздняя дочурка, как говорят, последыш.

Сейчас дочь вполне солидная дама, с волевым взглядом, по-хозяйски прошла на кухню, включила чайник, достала бокал, насыпала туда пол-столовой ложки кофе, сахар не клала совсем.

Спиридоныч встал у притолоки, молча наблюдал и невольно любовался дочерью. «Какая она у нас ладная да пригожая, вот характер бы был помягше у ней, так вообще бы золото была».

А Маша прихмуривала брови, явно готовясь к тяжелому разговору. Вскоре и начала, не дождавшись даже, когда вода хорошо нагреется.

— Так, слушай меня внимательно. Дачу мы продаем, садить мы там ничего не будем, времени у нас на это нет.

У Спиридоныча от такой новости рот непроизвольно распахнулся и взгляд стал осовелый. Дочь наблюдала за ним и продолжила с железным напором.

— И не спорь, пожалуйста, со мной, все решено окончательно. Ты один ничего не сможешь посадить, а терпеть, как мама терпела, там ваши с Инкой и ее сожителями пьянки я больше не намерена. Вспомни прошлое лето, я детей не могла туда привезти, потому что там постоянно бухие мотылялись.

Федор выдохнул, как простонал: — Ну как же так, дочь? Я столько труда в нее вложил, столько денег мы с матерью на стройку вбухали.

Маша хорошо подготовилась к разговору — голос ее загромыхал, как отпускаемая якорная цепь у боевого корабля.

— А сколько пива ты там вылакал? Матери от соседей было стыдно выслушивать, как ты пьяный орал по телефону на всю улицу. Поэтому все, вопрос закрыт.

Никак не мог осмыслить сказанное Федор Спиридонович. Он за шесть лет, что они владели садовым участком, неотдираемо прирос к нему. И обида коготками острыми начинала скрести сердечную мышцу. Она же все его труды, начиная с весенней перекопки участка, с посадки, поливки грядок, всю работу по сооружению хорошего туалета, корчеванию старых пней, по вывозке из леса сваленных ветром берез, распиловке и колке их на чурбаки, все кинула псу под хвост, низвела до уровня отдыха с пивом в приятной компании.

А милая доченька продолжала с неутихающим лязгом железа.

— Денег мы тебе не дадим нисколько, все равно пропьешь, я буду оплачивать все коммунальные расходы и квартплату, так что живи в своё удовольствие. Да, квартиру, естественно, я переделаю на себя.

Спиридоныч горько вопросил: — А потом меня выпишешь и выгонишь?

Дрогнуло что-то в сурово-красивом лице дочери его, однако бьющий по ушам лязг цепей не затих.

— Нет, только в свинарник квартиру не превращай и живи.

Тут только вспомнил Федор о сумме, которую он накопил лично и отдал ее всю на покупку участка. Сожаление об утерянной возможности поехать на Дальний Восток и искупаться в тихом океане глубоковато, но сидело в нем и поныне.

— Маша, ты тогда мне хоть двести тысяч отдай, которые я скапливал для поездки на Дальний Восток. Ты же знаешь, что я их тоже отдал, когда дачу покупали. Она сейчас поболе миллиона стоит, вам хватит и так.

Он сказал в несвойственным ему жалостливом тоне, однако это не возымело действия, у железной цепи не бывает сочувствия.

— Обойдешься. Я знаю, куда они уйдут. В пивбар. Пенсия у тебя хорошая, на пропитание вполне хватит, а мы ипотеку оплатим и будем брать себе «трешку». Спасибо за кофе. Я пошла.

А к кофе так и не прикоснулась.

*                           *                           *

Где же та крохотулечка-дочушка, которая, переваливаясь, неуверенной походкой топала к нему, вся сияя счастливой улыбкой, а он сидел на корточках, протянув к ней руки? В суровой женщине, печатающей шаг из кухни в коридор, словно солдат на плацу, та девочка уже не углядывалась. Злорадно щелкнул замок, захлопывая за гостьей дверь.

Спиридоныч и так-то будто в жутком сне проживал дни после смерти Наташи, а тут еще этот удар, откуда не ждал. Ушел к себе в комнату и рухнул на диван. Мычал диковато: «Ы-ы-ы-х», — понимал, что рвутся последние родственные связи и остаётся он один, как сухая былинка в чистом поле, под ветрами, дождями и снегопадами жизни, где владычествуют волчьи законы капитализма.

«Ну как же так случилось, что родное дитя стало чужим человеком? Когда это произошло? Когда эта подстроенная под капитализм система жизни перенастроила Машеньку на своей лад? Скорее всего, постепенно это шло, незаметно, а может, и заметно, да мы с матерью не шибко на это внимание обращали. Думали, если в детстве внушили ей доброе направление жизни, то так оно и будет. Ан, нет, волчарские законы заставляют жить по ним, а кто не хочет, того на обочину. Вот молодежь и подстраивается, а потом им кажется, что иной жизни и не бывает.

Сейчас для Маши благополучие собственной семьи дороже всего: дороже Родины, всех ее жителей, вообще всех людей. Она, весьма вероятно, через какое-то время захочет и меня сдать в дом престарелых, чтобы быстрее квартиру получить, а то вдруг я долго проживу.

Неужели правда до этого дойдет дело?! А что, у ней уже как-то вырывалось такое, мол, тебе лучше уйти в интернат для больных и старых, чтобы не мучить мать. Для них то, что я пью пиво — есть мучение. Ха-ха, не знавали они мучения. Да, это просто повод для дочери, чтобы меня обвинить. Я его и пить-то стал три года назад, когда ушел с комбината. Ну, как стал, так и завяжу. Не-е-т, тут столкновение разных взглядов на жизнь, непримиримое столкновение. Я уж сколько лет ей с Пашей указываю на ненормальность их жизни. Они же ни в чем себе не отказывают, по заграницам на отдых летают, машину хорошую приобрели. Я же им предлагал в Иркутск поехать, Байкал посмотреть, Сашка-то, друган мой армейский, принял бы их как родных. Куда там, им Таиланд, Турцию, Вьетнам подавай, а наше русское чудо — Байкал, не видели ни разу. Фрукты заморские привозили, угощали. Да фуфло все эти фрукты, мыло голимое, только сладкие, а никакого вкуса не чувствуется. На заграницу им денег не жалко, а мы с матерью за прошлый год за лестницу на второй этаж армянам полгода по двадцать тыщ каждый месяц высылали, так они хоть бы копеечку дали, хрена с два от них дождешься.

Забыли, как я целый год им с пенсии по десять тысяч ежемесячно отдавал, когда у них с работой и зарплатой туго было».

Стало доходить до разума Спиридоныча, что обида, спевшаяся со злостью, создаст страшную смесь, которая может разорвать остатки родственных чувств, связывающих его с родимой доченькой, а этого допустить нельзя. И стал стреножить гадкое, полезшее из обиженного сердца.

«Ну чё вспомнил, ты отец и обязан помогать всем детям. Это закон жизни».

Но сопротивление было немалое со стороны оскорбленных чувств.

«А она?! Не обязана помогать старому отцу?! Ладно, уймись. Просто Маша погрузилась в темную, мутную, с вводящими в полузабытьё испарениями, но очень приятную реку и плывёт по течению, ни о чем не думая. Ну-у, не думая, всё она думает, прошлый год за землю и за свет попросили ее заплатить, отказала. Да сейчас многие дети так к родителям относятся. Только им дай да дай, а как у них попросишь, так шиш без масла получишь.

У-у подлючий строй, у-у, люди жадные, да завистливые. О-о, народ развращенный».

В пылу обличения всех мерзостей жизни себя к носителям этих нехороших человеческих страстей Спиридоныч, естественно, не причислял. Распалился Федор, катался по дивану, не находил себе места, пока не наткнулся на спасительную во всех жизненных неурядицах мысль — а не пойти ли ему за пивом. Пивка выпьешь и страсти утихают, все предстает в ином свете, радужном, приятном.

Мысль в его горестном состоянии показалась очень удачной, а собраться ему, что голому подпоясаться, прямо в трикотажных штанах домашних, натянул свитер, носки, куртку и ботинки, сумка уже просилась к нему на плечо.

При подходе к кассе пришлось зацепить за уши маску, кассир потребовала. Вот еще этот коронавирус нагрянул.

Уж года два весь мир лихорадит от этой заразы. Власти всех почти стран насильно заставляют население вакцинироваться и это вызывает у людей большие и нехорошие подозрения. Во-первых, то, что вирус искусственный, у здравмыслящих людей сомнений нет, во-вторых, смертность от самого вируса не выше, а ниже гриппа, тогда почему же Всемирная Организация Здравоохранения объявила пандемию? Ведь пандемия — это очень массовая эпидемия, охватывающая многие страны и со смертностью процентов 30-40, не меньше. В данном случае этого нет. У нас же, в России, не заболела треть населения, а те цифры, что официально озвучены, сильно завышены. Помнит Спиридоныч, как умер его товарищ, с которым проработали много лет. Скончался Сергей от сердечной болезни, которой страдал давно. На поминках, устроенных полу-тайно в кафе, вдова лично ему сказала, что признать у мужа коронавирус ее попросили в больнице, где он умер, пообещали тридцать тысяч рублей. Она подписала документ, а на эти деньги организовала поминки. Тело его ей не выдали, обещали позже, но точно неизвестно когда, отдать прах. Как это все понять? Значит, государству нужен зачем-то высокий процент заболевших? Может, часть ответа в бешеном росте доходов российских банков именно за период с момента возникновения пресловутого вируса. А на Западе так вообще банкиры обогатились сказочно в это же время. А почему во время всеобщего карантина богатые москвичи ездили и ездят по всему миру беспрепятственно, а многие прочие мотаются в Турцию и Египет, привозят оттуда заразу? И власти никаких препятствий им не чинят. Денежки тут главную роль играют, а не вирус. Даже у них в области, на юге, где устроили горнолыжный курорт, не действуют никакие ограничения для богатых отдыхающих. Нечисто с этим вирусом, очень нечисто.

Но если вспомнить, что в США такие одиозные фигуры, а если уж точно, то чистые сатанисты, как Рокфеллеры и Гейтсы давно озабочены проблемой избытка на земле человеческой «биомассы» и плотно занимаются ею, в меру сил прореживая человечество и вспомнить, как в девяностые годы фонд Сороса лечил русских девочек какими-то препаратами, после которых они, повзрослев, стали не способны рожать детей, то все встает на свои места.

Современная российская власть родом из тех же девяностых, она и ее преемница, а законы наши были написаны все тогда же, в «святые девяностые» для богатых. Наверное, поэтому в России возникает недоверие к вакцинации.

Так размышлял Фёдор Спиридонович, шествуя домой, причем, старался это делать пошустрее, морозишко легко преодолел жиденькую преграду домашних штанов и изрядно холодил коленки.

И еще вспомнил разговор с одним коммунистом, настоящим, непреклонным. Федор года два ходил зимой по субботам в городской комитет КПРФ. Однако постепенно понял, что руководство городской организации решает, опираясь на влияние большого коллектива коммунистов в обществе, свои личные карьерные проблемы, а вовсе не озабочено воплощением высоких идей в массы. И в Зюганове Спиридоныч разочаровался. Современная компартия капитально встроилась в существующую систему власти, приладилась к ней, члены КПРФ в Госдуме получают большущие деньги, занимаются бизнесом, принимают в свои ряды кого попало и им «до фени» проблемы простых людишек.

Да, атрибутика сохранилась, лозунги, зажигательные речи, но это все больше напоминает саморекламу. Спиридоныч не отказался от идеи коммунизма, но считает, что к руководству компартией должны прийти другие люди, молодые, энергичные, бескомпромиссные и убежденные до жертвенности.

Андрей, с которым он недавно встретился, именно такой, но высоких постов не достиг. Он рассказал, что написал на сайте коммунистов текст с резкой критикой прививочной компании, а на другой день к нему домой явился участковый, которого он до этого годами не видел, и потребовал подписать какую-то бумагу, не дав даже ее прочесть. После отказа ушел, пригрозив неприятностями. И точно, на следующий день позвонил высокий чин полиции и спрашивал, почему Андрей не удостоил своей подписи официальный документ. Сейчас Андрюша ожидает каких-нибудь пакостей со стороны городской администрации.

Получается, в обозримом будущем за агитацию против вакцинации станут сажать в тюрьму? Наш Президент на весь мир заявил о добровольности прививки, а на местах действуют совершенно по другому. Уже вдоль трасс на месте рекламы на щитах помещены плакаты с назойливым призывом сделать прививку, а на одном он лично прочитал «Сколько нужно смертей, чтобы ты привился? » По факту это косвенное обвинение каждого непривитого в смерти многих людей!

Федор уже почти бежал к дому, а мозг, настроившийся на размышления, продолжал работать. И ему представилось дальнейшее развитие ситуации с вирусом, если этому не будет поставлен заслон. Года через два насморк объявят опасным заболеванием и каждого чихнувшего или утирающего сопли в общественном месте станут хватать и тащить в изолятор. Для власти, которая желает держать население в узде, коронавирус есть очень хороший предлог для запрета любых протестных акций, для этого достаточно объявить организаторов преступниками, заражающими ни в чем неповинных людей.

Родившееся от внушенного страха перед неведомой заразой коронабесие уже является значимым фактором общественной жизни в любой стране мира, деля население на прививочников и антипрививочников, становящихся непримиримыми противниками. Кроме того, из опасения заразиться люди стараются меньше общаться, становятся замкнутыми, раздражительными и агрессивными даже в отношении своих близких. Спиридоныч долго думал, почему наш Президент согласился участвовать в развязанной Западом войне против человечества, он же умный человек. Да, считает Фёдор, Президент умён, но по мировоззрению он западник, был, по крайней мере, до четырнадцатого года, он же раньше тянул Россию в западный мир, по его команде Чубайс разрушал Единую Энергетическую Компанию (РАО ЕЭС России), потом опамятовавшись, мы ее восстанавливали. Да, сейчас он меняется, становится патриотичнее, жизнь его к этому подталкивает, ну до конца он в себе не изжил любовь к Западу.

Очень похоже, что его западные правители вынудили признать пандемию, пригрозив в случае отказа объявить на весь мир убийцей человечества. И во многих странах одурманенные обыватели приняли бы это как факт. Конечно, сейчас в государстве немало делается для снижения потерь от карантинов. Но есть в этом коронабесии и положительные моменты. Мы начали восстанавливать разрушенную фармацевтику, да и всю медицину, научились объединять усилия в случае угрозы катаклизмов, быстро принимать решения и очень быстро их реализовывать, а это немалого стоит.

Но всё же политика власти в государстве Российском двойственна и непоследовательна. Например, что Президент не отрёкся от Ельцина, а Горбачёва называет достойным или почтенным, как-то так, или даже замечательным. А это же два самых страшных предателя в истории России, Андрей Курбский в подмётки им не годится.

Спиридоныч абсолютно убеждён, что если Горбачёва, пока он жив, не повесить публично как вешали, правда, не прилюдно, Семенова, Краснова, Шкуро, Власова и не взорвать Ельцин-центр в Екатеринбурге, Россия так и будет подгнивать в эпохе предательства, только этими символическими актами она стряхнёт с себя духовный груз изменничества, как апостолы отряхивали с ног своих прах не принявших их городов. И только тогда появится у нас возможность рвануть в развитие.

Вот так размышлял Спиридоныч на пути своём, с тем и дошагал до дома, краешком сознания радуясь тому, что тягостные мысли куда-то скрылись.

Рыбы никакой дома не было, но он купил пару шоколадных конфет, ими тоже неплохо возбуждать к пиву аппетит, а рыбку ему уже тяжеловато жевать маломощным зубным набором. Выпил парочку бутылок и у него разгулялся аппетит. Давно он не ел ничего горячего, питался тем, что было в холодильнике и в морозилке, нашёл стародавнее солёное сало, в холодильнике под подоконником обнаружил несколько банок рыбных консервов, Наталья с осени всегда запасала их для следующего дачного сезона.

В морозилке нашёлся фарш, микроволновка быстро его разморозила, отварил рожки, потом обжарил их с фаршем в сковороде, добавил тоже найденного зелёного лучку. Блюдо получилось вкуснейшее, с удовольствием уплетал его, запивая пивом.

После сытного обеда потянуло в сон, пошёл к себе мимо закрытой двери в Наташину комнату, он её пока ни разу не открывал, не было сил смотреть на диван, на котором она скончалась. Не до конца он прочувствовал смерть жены, знал, что это придёт позже, так было, когда умерла мама, Фёдор тогда только через полгода постиг всю невозвратность потери и выл по-звериному на её могиле.

Лёг на диван, хотел было маленько почитать, но сон обарывал, опустил книгу на пол, уснул. Разбудил звонок мобильного телефона. Со сна не сразу вник, кто звонит и о чём говорит. Какая-то Анна, представилась подругой Наташи, работали вместе много лет. Стряхнул сонную одурь Фёдор, вник.

— Да, да, я помню, вы были на шестидесятилетии Натальи.

— Точно, была. Соболезную Вам, Фёдор Спиридонович.

— Благодарю. У Вас какое-то дело ко мне?

— Да, мне, конечно, неудобно об этом говорить, но дело в том, что Наталья Николаевна должна мне тридцать тысяч рублей. Она ещё летом занимала.

Чувствовалось, что женщина на другом телефоне волнуется, тоже не молодая уже, да и сам разговор явно ей неприятен.

— Вы меня простите, пожалуйста, я бы не стала напоминать об этом, но у меня так сложились обстоятельства, что я просто вынуждена это сделать.

Спиридоныч знал, что супруга занимала у своей сослуживицы деньги, при том, не первый раз. Ещё когда они покупали дачу, эта подруга дала Наталье двести тысяч рублей без всяких процентов, но тогда они оба работали и за полгода полностью рассчитались. Прошлым летом надо было срочно произвести некоторые работы на садовом участке, вот Наталья и обратилась опять к ней.

И знал он, что Наташа откладывала с обоих пенсий, готовила сумму, чтобы сразу вернуть всё. А вот, что она не успела отдать долг, он не знал. Когда жена умерла, дочка тут всем руководила, значит, она забрала и наличные, что были у матери и все ее банковские карточки.

— Да что Вы, всё нормально, правильно сделали, что позвонили. Это вы простите меня, я должен был подумать об этом. Спасибо Вам за то, что вы нас неоднократно выручали.

— Ну а как иначе, столько лет вместе были, более тридцати лет с Натальей Николаевной проработали.

— Мы обязательно рассчитаемся с вами, скажите только, куда и как послать деньги.

— А я вам номер счёта продиктую, Запишите.

Спиридоныч встал, нашёл в ящике стола лист бумаги и ручку.

— Диктуйте. Записал.

— Простите меня ещё раз, Фёдор Спиридонович, что беспокою вас, так уж получилось.

— Да всё нормально, Анна как вас по батюшке?

— Семёновна.

— Всё хорошо, Анна Семёновна. Здоровья Вам.

— Спасибо. До свидания.

— До свидания.

«Хорошие у Натальи подруги, просто замечательные».

Очень-очень не хотелось звонить дочери, да куда ж деваться, надо.

Маша не с первого раза взяла трубку, занятой человек, банковский служащий, это вам не хухры-мухры. Спиридоныч рассказал о звонке Анны Семёновны, дочь её знает. Попросил- «Доча, верни, пожалуйста, долг человеку, у меня-то нет таких денег».

Дочь помолчала в трубку, потом выхаркнула.

— Как я ей отдам, я её не помню.

Скребанула дочерина ложь жёстким когтем по сердцу.

— Да она дала номер счёта, куда перечислить, запиши.

— Говори.

На прощание выдала «подарочек».

— Ещё какие-нибудь долги объявятся, не звони, сам рассчитывайся. Понахапали долгов, а я плати.

Отключилась. И вовремя. Иначе отец наговорил бы немало для неё неприятного.

«Понахапали! Это о матери! И знает, же, что занимали на дело. Паскудница она всё же стала». Пивком успокоил душевное неустройство, внесённое дочерью. На вечер оставалось ещё пару бутылок, решил на этом угомониться, не бегать в магазин.

Вечером смотрел телевизор, телеканал «Звезда». Хороший был канал, но за последние годы изрядно опошлился, не сам, конечно, а пришли руководители, откровенно прозападные, обслуживающие интересы компрадорской буржуазии, появилась реклама, которой раньше не было и стало много антисоветских передач. Современные фильмы о Великой Отечественной Спиридоныч смотреть не мог, очень уж откровенная ложь там была. Даже съёмки проводились так, что было совершенно очевидно несоответствие снятого сейчас и того, как снимали в советское время. Разрывы снарядов и бомб изображались какими-то хлопушками, в тексте говорится, допустим о батальоне, а показывают 5-10 солдат. Такое смотреть способны только совсем ничего не понимающие о войне люди, а таких среди молодёжи немало.

Читал Спиридоныч в «Литературке» про нынешних деятелей кино. Они из суммы, выделяемой государством на съёмки, половину сразу рассовывают по карманам, а на оставшуюся половину снимают всю эту халтуру. Жалко было некоторых актёров, видно было даже не специалисту, что ребята талантливые, но вынуждены из-за куска хлеба изображать настоящих героев морально похабно. Угробят они свой дар в этом дешёвом лицедействе, растратят на медяки, профессионально деградируют, привыкнут и в будущем станут сами себе казаться гениальными, в гнилом, дурно пахнущем российском кинематографе. Но были и очень неплохие документальные фильмы о войне, о наших солдатах и офицерах, разведчиках и подпольщиках. Днём подремал Спиридоныч, оттого и не ложился, лупил глаза в экран. Ближе к полуночи началась передача или как сейчас называют их на американский лад, шоу, Владимира Соловьёва. Двойственное у него отношение и к самой передаче, и к её участникам. Не покидало его ощущение, что много здесь действительно от шоу, от развлекухи, причём, за солидные деньги и что многое говорится не совсем искренне, под камеру, а когда съёмка закончится, все участники становятся совершенно другими, настоящими. Иногда в словах, в интонациях участников это настоящее чуть-чуть показывалось и становилось неприятно. Да и сам Соловьев, обретая всё большую популярность, превращался в деспота. Он мог на полуслове перебить любого участника, уважаемого человека, резко оборвать, даже высмеять. Гордынька в нем взыграла от славы и денег неимоверно, это иной раз отталкивало. И в патриотизм многих участников передачи Фёдор не верил. Они, даже говоря о безусловных заслугах Сталина во время войны, произносили это явно с неудовольствием и при случае и даже без случая старались обязательно упомянуть о репрессиях.

Уверен Спиридоныч, что существуют некие правила для таких передач, которые нарушать не позволено никому. А как иначе, коли хозяева ведущих телеканалов очень богатые люди и всенепременно связаны с западным шоу-бизнесом. Тем более, что за участие всем платят большущие деньги. Не будет же «кусочный» эмигрант Злобин, ныне американский гражданин, за то, чтобы просто покрасоваться на Российском телевидении, пересекать океан, дорого это, значит, есть финансовый интерес. К иным из действующих лиц на передаче Спиридоныч изменил свое отношение. К кинорежиссёру Карену Шахназарову раньше он относился хорошо, хотя фильмы его считал по художественному уровню средненькими, не дотягивающими до вершин советского киноискусства, как фильмы Бондарчука, Матвеева, Чухрая, Меньшова и других из плеяды великих режиссёров. У него в картинах постоянно присутствует мистицизм, что нормального человека настораживает, обнаруживая у автора тягу к потусторонним силам, а может, он этим хочет придать своим фильмам остроту и смотрибельность, которых не может достичь художественными средствами. Однако на фоне современных кинорежиссёров он смотрится гигантом. И вот однажды Шахназаров на передаче неожиданно признался в дружбе с Андреем Малаховым. Упал он сразу в глазах Спиридоныча до самого дна. Дружит с беспринципной особью человеческой, который годами отравляет атмосферу русского общества миазмами гнили. Он унизил, опорочил многих советских актёров, чем оскорбил всё советское искусство. После этого все слова Шахназарова о его марксизме и любви к Советской власти стали обманом. Не тот он, за кого себя выдаёт в публичных передачах. Так ведь и папа его был одним из ближайших соратников Горбачёва. А что яблоко не очень далеко откатывается от яблони- проверено веками истории.

Интересного ничего не было, да и выпитое пиво клонило ко сну, выключил телевизор.

*                    *                           *

Зима мелькнула, как кошка хвостом мотнула.

Постепенно Фёдор привыкал к отсутствию жены, стал иногда заходить в её комнату, там всё оставалось, как при ней, он ничего не трогал. Приучился готовить себе пищу, вспомнил навыки юности. Раза три за зиму сходил в свою ячейку в огромном комплексе, где таких ячеек с овощами огородников было, как пчёл в улье. Туда они с Натальей осенью поместили весь свой урожай. Прошлым летом он, наконец-то, продал свой металлический гараж и они на эти деньги приобрели место в коллективных погребах или сусеках, непонятно, как их точно называть. Под гаражом у него был погребец, небольшой, но входило всё.

Погреб Спиридоныч выкопал сам, сварил металлический каркас, забетонировал стены, сварил стеллаж под банки, с другом- электриком провели в гараж свет, тщательно замаскировав проводку, нельзя ведь в металлических гаражах этого делать по технике безопасности, но они хорошо заземлили всю конструкцию, и ничего, десятка два лет с лишком простоял гараж и никакого замыкания не случилось.

Машины у Спиридоныча давно нет, а в погребе стал осыпаться бетон после того, как однажды в половодье в нём сутки простояла вода.

В ячейке всего вдосталь: картошки, свеклы, моркови и редьки, банки с вареньем и солёностями заготовлены с запасом, с учётом того, что Инка будет брать, да и дочь не откажется. Раньше зять возил его в гараж и Спиридоныч давал им всё потребное. В прошедшем году Маша с Павлом и на даче почти не были и в ячейку их было не дозваться. Раза два-три мать звонила им с просьбой съездить с отцом за картошкой, потом надоели их вечные отговорки, Спиридоныч достал свой дачный рюкзак, с ним и посещал ячейку.

Маша за зиму два раза привозила внучек, они немного дичились, особенно, младшая, Иришка, отвыкли от деда, да и привезла только потому, что больше некому было сидеть с ними, сваты молодые ещё, оба работают.

В конце апреля Маша сообщила, что дачу они продали, на его вопрос «за сколько», прямо не ответила, сухо бросила: — Мы довольны.

Последняя надежда загасла как свечечка от порыва ветра, а он всю зиму надеялся, что вдруг передумают продавать и он еще в охотку поработает на участке, походит в лес за грибами и просто полюбоваться природой, послушать шелест листьев, скрип веток, шуршание в траве каких-то мелких зверюшек или насекомых, все неумолкающие звуки жизни, которые так важны для душевного равновесия человека, живущего в каменной коробке, вдали от настоящей природы. Хотя умом Спиридоныч понимал всю бесперспективность держать садовый участок без заботливых Наташиных рук. Сам-то он не шибко горазд в уходе за растениями, может вскопать землю, грядки сделать, полить, а вот ухаживать за растениями, чем-то их опрыскивать, обрабатывать, подкармливать, прищипывать, подрезать, нет, тут он не специалист.

Хотя в позапрошлом году, когда у Натальи признали коронавирус и отволокли в больницу, он всё по её телефонным указаниям делал, но это было уже в июле, никаких особых прикормок не требовалось. Наташа тогда провалялась целый месяц, плакала в трубку, грозилась выпрыгнуть в окно и убежать, у ней же никаких симптомов болезни не было, лишь положительный анализ, ничем ее не лечили. А вот к ней не пускали, Люда, сестра ее через работников больницы передавала передачи и всё. Тогда он справился со всеми огородными проблемами, чем был очень доволен.

И к этому сезону Спиридоныч готовился основательно. Бензопила у него летом забарахлила, стала плохо заводиться. Сходил в магазин, где продают бензопилы, познакомился с продавцом, бывшим военным, капитаном — танкистом и тот совсем недорого отремонтировал его выручалочку, он ей уйму чурок напилил, все сухие вишни удалил, бензопила в садовом хозяйстве — вещь необходимая. А теперь она, выходит, вместе с парой новых цепей достанется чужим людям. И весь инструмент, что он вывез из гаража и что покупал — все уйдет в чужие руки. Было сильное желание попросить Степана, товарища своего, который на своем древнем японском микроавтобусе всё увозил из гаража на дачу, а раньше с дачи весь урожай вывозил, попросить съездить вместе на участок и забрать свое, должны же новые хозяева понимать, что инструменты и оборудование вместе с участком земли и домом не продаются. Особенно жалко было Спиридонычу сварочный аппарат, он его два года назад купил, хороший оказался, варил все, что нужно у себя и соседям помогал, кому бочку прохудившуюся залатать, кому водопровод сгнивший заменить. Денег Спиридоныч никогда ни с кого не брал, хотя бабушка его, Наталья ворчала — всем, мол помогаешь, а тебе никто, а ему было приятно делать людям добро.

Уж было собрался звонить Степе, да вдруг задал себе вопрос: — А куда все это везти? В ячейку? Не войдет. Домой? Смешно. Покипел, поматерился тихонько Федор и отступился. «Да гори оно все синим пламенем». И даже в пивной загул не впал, так, самую малость попил пива и, как он, частенько говаривал, завязал с этим гнусным делом.

Тут как раз ему из Москвы посылка пришла с двумя томами трудов известного историка, не из тех, которые подписывали с Ельциным соглашение о толковании советской истории только так, как удобно правящему антисоветскому режиму, нет, этот человек иной закваски, серьезный, полковник КГБ в отставке. Спиридоныч давно желал иметь эти книги, там точные данные, подтвержденные документально, о первых неделях Великой Отечественной войны и о неприглядной роли некоторых наших прославленных позднее высоких военных чинов в трагических событиях июня и июля 41 года. Книги обошлись недёшево, но они того стоили. Целую неделю Спиридоныч читал два толстых тома, с карандашом читал, делал закладки, читал и глотал злые слезы от ярости и обиды за оставленные врагу эшелоны с бомбами и снарядами, за брошенные батареи орудий больших калибров, за доставшиеся фашистам шесть миллионов винтовок из восьми, находившихся на вооружении Красной Армии. И смахивал слезы гордости за мужество и героизм наших бойцов и младших командиров.

Во втором томе «разведывательно — исторического расследования подлинных причин кровавой трагедии 22 июня 1941 года» Спиридоныч дошел до раздела «План поражения в действии: разгром Западного Особого Военного Округа (ЗапОВО) — Западного фронта».

И тут вдруг Федор вспомнил, что отец начинал войну именно там, он называл даже местность, где служил, она находилась недалеко от Бреста. Стал вчитываться еще внимательнее. Страшная картина предательства командного состава ЗапОВО разворачивалась перед ним. Хотелось выть, громыхнуть кулаком по столу, но надо читать, надо понять всё и прочувствовать. Далее всплыла фамилия командующего 4-й армии Коробкова и опять Спиридоныч вспомнил, что слышал эту фамилию от отца, батя служил под его началом. И дошел до строк автора.

«Знаете, чем все это кончилось конкретно в 4-й армии? Уже в 9 часов утра 22 июня в журнале боевых действий 4-й армии появилась фактически являвшаяся смертным приговором командованию армии запись следующего содержания: «Слабо управляемые части, напуганные атакующими с низких бреющих полетов ВВС противника, откатываются в беспорядке и не представляют собой силу, могущую парализовать действия противника. Зачинщиками паники зачастую является начсостав. Организуются отряды заграждения для задержания беглецов и транспорта. Из задержанных формируются отряды и посылаются для занятия участков обороны».

Вы только вдумайтесь, что же собственноручно записало само командование 4-й армии в журнале боевых действий! Через пять часов после начала боевых действий армии попросту не стало».

… «Боже ты мой», — из глаз Спиридоныча непрерывно и густо капало, подмачивало листы книги, он встал, прошел в ванную, умыл лицо и взял полотенце с собой. «Вот теперь я могу представить, хоть и в очень малой степени, что пережил мой батяня, сколько выпало на его долю страданий».

Очень трудно было снова приступить к чтению, но ему необходимо знать все, что происходило тогда, в самом начале войны.

Читал, как Коробков уже 23 июня, бросив армию, сбежал в Пинск, там лично спровоцировал панику. И это не вымысел автора, а достоверные факты, подтвержденные свидетельствами очевидцев, в которых указываются последствия действий командарма.

Из письма о положении на Пинском направлении Белоруссии секретаря Лунинецкого райкома КП(б) Белоруссии В.И. Анисимова. Адресовано члену Политбюро Л.М. Кагановичу (датировано концом июня 1941 года): «Сейчас от Дрогичино до Лунинца и далее на Восток до Житковичей сопротивление противнику оказывают отдельные части, а не какая-то организованная армия. Штаб 4-й армии после бомбардировки его в Кобрине до сих пор не собран, и отдельные части штаба ищут друг друга. Место пребывания командующего армией генерал-майора Коробкова до сих пор неизвестно, никто не руководит расстановкой сил, в результате чего на участке железной дороги Барановичи-Лунинец наших войск нет. Лунинец с севера не прикрыт и немцы сейчас, проходящие по шоссе от Баранович на Слуцк, могут беспрепятственно прийти в Лунинец, что может создать мешок для всего Пинского направления (то есть котёл – А.М.) «.

«Правильно этого гада Коробкова расстреляли и всю эту шайку предателей во главе с Павловым, командующим округом. Но их, кажется, в 90-е годы реабилитировали. Скоро Власова реабилитируют, он же был против тирана Сталина, значит, свой человек. Вот так и живем в эпоху предательства».

Закончил читать Спиридоныч поздно, уж голова не впитывала такого массива информации, не простой, а страшной, горькой, саднящей старое сердце. Но уснуть не мог, долго не отпускала тяжкая правда и он пытался представить отца в те горько-кровавые часы и дни июня 41 года.

*                           *                           *

Год отслужил Спиридон Крошкин в Красной Армии. Обвыкся, «обтёрхался», как любил говорить командир роты капитан Терёхин и как он же шутил, уже не был «сибирским валенком», казался в первые месяцы службы.

Закончил Спиридон курсы сержантов, обучился минно-взрывному делу и сейчас командовал отделением саперов уже не Спирька а, Спиридон Кузьмич.

Плохо ему спалось в эту самую короткую летнюю ночь с 21-го на 22-е июня сорок первого года. Все представлял, как явится в отглаженном обмундировании и в новехоньких яловых сапогах, которые ему вручил капитан Терехин от лица командования за отличную стрельбу на недавнем смотре, куда рвалось сердце его.

Яловые сапоги, мечта всех бойцов роты — это вам не растоптанные ботинки с обмотками, не стыдно будет явиться перед Олёной, Олёночкой и пред ее родителями. Конечно, они тяжелее ботинок, в походе ноги быстрее устанут, зато им сносу не будет, вполне хватит до конца службы.

Чуть-чуть посветлело, когда он тихо соскользнул с нар в палатке своего отделения, босиком на цыпочках прошел к выходу и отдернул полог. Огляделся. На востоке верхушки деревьев близкого леса или пущи по местному бледненько засинели, а ближе лежала тьма. Рано, Спиридон потянулся и решил вернуться под одеяло, стало зябковато в предрассветной прохладе. И уже повернулся, чтобы нырнуть в сопящую сонную тишь, нарушаемую иногда всхрапами усталых бойцов, как вдруг услышал со стороны границы приглушенный расстоянием, но все равно грозный гул многих моторов.

«Опять немчура пугать нас надумала», — подумал и все же нырнул в надышанное тепло, укрылся по самые глаза колючим солдатским одеялом. Надо поспать до подъема. Дел днем предстояло много. У него увольнительная с девяти ноль-ноль до двадцати четырех ноль-ноль двадцать второго июня. Предстояло знакомство с родителями девушки, в которую влюбился сразу, как только они познакомились на танцах в деревенском клубе.

Олёнка жила с родителями и младшим братишкой в вёске километрах в трех-четырех от их летнего лагеря. Спиридон раза три про себя произнес это красивое слово – вёска, деревня по-белорусски. Что-то весеннее, праздничное слышалось в нем. И вообще белорусский язык ему нравился, музыкальный он, да и народ хороший, добрый, работящий. Родитель Олёнки был ранен в Гражданскую, нога у него не сгибается. Поэтому Олёнка и попросила Спиридона починить сараюшку для домашней скотины, забыл он, как это строение называется по-белорусски. Починить-то он починит. До армии после окончания семилетки уже столько отработал столяром в промкомбинате, так что навык кой-какой имеется, топор тоже для него инструмент привычный. Не зря его зачислили в саперную роту, там умение владеть головой и топором особо ценится.

Сон все же одолел Спирю, сладкий, предутренний, с приятными видениями — сновидениями, в которых дивчина, красивая, но почему-то не с лицом Олёны, звонко смеялась, мотая головой и длинная русая коса ее при этом взвивалась высоко в воздух.

Она смеялась весело, задорно и вдруг смех ее резко превратился в ужасный грохот, забивший уши. Спиридон сел на нарах. Светло, полог палатки откинут, кто-то из солдат вскочил, кто-то еще лежит. Спиридон окончательно проснулся, закричал, одновременно вскакивая с нар.

— Отделение, подъем!

И тут же добавил, оценив положение.

— Одеваться, разобрать оружие и в окопы.

Опять грохот, близко, палатку тряхнуло и она начала заваливаться набок.

Когда Спиря добежал и впрыгнул в окоп, отрытый в сотне метров впереди палаточного городка, разорвалось уже немало снарядов в разных местах. В окопе всего человек с десяток, по крайней мере, до ближнего изгиба и все не из его взвода. Спиридон оглянулся, чтобы посмотреть, где его ребята и в этот момент на месте полусложенной палатки поднялся столб из пламени, земли и человеческих тел. Неужели его бойцы не успели выскочить и погибли, а, может, они в других окопах?

Немцы появились, наверное, минут через двадцать-тридцать, а до этого продолжался артиллерийский обстрел. Спиридон оглох от взрыва прямо перед окопом, несколько раз его засыпало землей, глаза запорошило пылью. За время обстрела немецкие пехотинцы шли открыто, от леса, за которым была река и граница. До реки, Западного Буга, Спиридону дайте так и не довелось, а хотелось посмотреть, но их к границе не подпускали, чтобы не спровоцировать немцев. Батальон с приданной саперной ротой вывели сюда пятнадцатого мая на учение и смотр и все эти дни гоняли бойцов по полной программе. Несколько дней назад сам командующий армией Коробков приезжал посмотреть учения. Видел его Спиря издали, в группе командиров.

Не таились фашисты, видимо, были уверены, что не встретят серьезного сопротивления. Погранзастава располагалась вправо от них в трёх-четырёх километрах и там все еще слышны взрывы, а ближе холм, за которым расквартированы третья и четвертая роты, там же штаб батальона.

Вдруг откуда-то появился капитан Терехин. Гимнастерка на левом рукаве у локтя разорвана, в прореху видна подсохшая кровь.

— А, сержант Крошкин! Ну как у вас тут?

— Ничего, товарищ капитан. Вон немцы из пущи выходят.

Спиря уже начинал привыкать обозначать этим словом лес, потому что так здесь говорили почти все.

— Вижу, передай по цепи — без команды не стрелять.

Капитан телом грузноват и вроде бы должен быть неуклюжим увальнем, однако он очень подвижен, нос его длинный под большими серыми глазами воинственно выступал.

Огонь бойцы открыли, когда уже можно было различать лица немцев. Жидковат был огонь из одних лишь трехлинеек, да и цепочка бойцов в траншее до холма до того реденькая, что Спиря удивился, когда немцы покатились назад, очевиднее всего, просто от неожиданности сопротивления. Он стрелял не своей «эсвэтешки» [1], к которой привык и полюбил за скорострельность, хотя она и требовала хорошего ухода. Позавчера комбат приказал все личное оружие в ротах и в приданом взводе саперов собрать, унести в тыл, в цейхгауз, где опечатать, свезли туда все, станковые и ручные, пулеметы, ящики с патронами, гранатами. У палаточного городка в пирамидах оставили на две двадцатиместные палатки по шесть трехлинеек и в железных ящиках патроны в обоймах и россыпью. И всё. Ворчали тогда бойцы, была же у солдат твердая уверенность, что война вот-вот начнется, граница — вот она, в полукилометре и вдруг роты обезоруживают. Спиря, когда выскочил из клонившейся набок палатки, ухватил из пирамиды первую попавшуюся винтовку, запихал в карманы солдатских брюк с десяток обойм, успел даже чуть ополоснуть лицо из железной бочки с водой для окурков и для тушения пожара.

Немцы отступили в лес, оставив на поле с невысокой травой человек шесть или семь убитых и раненых. Это то, что видел боец Крошкин в обозримом пространстве.

Терехин выскочил из-за поворота траншеи, дошагал до Спиридона, стараясь не наступать на лежащих на дне раненых, которых, по команде Крошкина два санитара уже начали перевязывать, чтобы потом отнести их в дальний глухой отсек окопа с навесом.

— Крошкин, живой?!

— Так точно, товарищ капитан, живой. Вот только бойцов у меня маловато и патронов. Не знаете товарищ капитан, когда наши подойдут?

Капитан дернул носом, серые глаза потемнели.

— Спроси чего полегче, сержант. А насчет патронов, думаю, сообразим. Возьми-ка с собой человек пять и за мной. И бегом, пока немцы очухиваются.

Спиридон подозвал пятерых ближних, остальным приказал наблюдать за противником. Бойцы не из его взвода, но в лицо знакомы, подчинились. Выскочили и побежали в сторону палаток, там за ними, в километре, в глухой низине находился склад с оружием.

Во время боя некогда было Спиридону глядеть назад, но его постоянно терзала мысль о том, где же его отделение. Подбегая к месту, где стояли палатки он получил ответ на этот вопрос. Не успели его бойцы выбежать из палатки, не успели. Городок перепахан снарядами. Вывернутые комья земли, на них кроваво-грязные ленты человеческих внутренностей, обрывки ткани, ботинок с ногой, половинка туловища, одеяло с торчащей из него головой с открытыми выпученными глазами, а ниже головы ничего. У Спиридона желудок начал ползти к горлу, он судорожным усилием вернул его обратно и даже ободрил одного солдатика, вставшего в столбняке около обезображенного человечества обрубка, у бедного глаза дико выкатились и лицо стало мелового цвета. Спиридон хлопнул его по плечу ладонью.

— Бегом, боец, после войны будем в обмороки падать.

И подтолкнул его вперед.

Наконец, пробежали страшное место, и стали спускаться в сырую лощину с влажной высокой травой, но тропки в ней они прежде натоптали.

В самом низу, где хлюпала вода, в густом ольшанике стоял низкий длинный сарай из серого необработанного камня. Строение старое, кое-где мох покрыл камни, наверное, раньше пан хранил здесь какие-то припасы или сельхозинвентарь. Место было укромное, тихое, но сейчас у грубой деревянной двери, двустворчатой, обе половины которой оббиты железными полосами, стоял солдат при винтовке с примкнутым штыком.

Капитан с задыхом от быстрого бега прокричал солдату еще на расстоянии

— Быстро открывай.

Солдат незнакомый, скорее всего, из комендантской роты полка, вид у него испуганный, он же слышал звуки бомбежки и боя, но бодрится, выставил вперед штыком трехлинейку.

— Нельзя, товарищ капитан. Приказано только в присутствии начальника караула.

Капитан с ходу пинком выбил у караульного оружие, сгреб его за гимнастерку.

— Ключи, где ключи?! — его мат пригибал растерявшегося бойца к земле.

— У-у-у н-н-а-ча-ль-ль-ника, — заикался солдат, складывая коленки и упал бы, не встряхни его капитан.

Спиридон уже бил прикладом по огромному, с голову, висячему замку. Но бесполезно, под ударами этот замчище только железно взвякивал и болтался в петлях, толстых и широких, продолжающихся железными полосами во всю ширину створок. Догадался один солдат, прибежавший с ними, он поднес винтовку к дужке у места ее вхождения в замок, выстрел хлестко шибанул по ушам в тишине болотного ольшаника и замок обвис на одной дужке.

В сарае по обе стороны от входа сложено оружие и боеприпасы, тут и цинки с патронами, ящики с гранатами и противопехотными минами, стояли станковые пулеметы «Максим» и ручные Дегтярева.

Капитан приказал взять по «дегтярю» и сколько унесут коробок с дисками, остальные нагрузились ящиками с патронами. Спиридон углядел в углу кучу туго набитых вещевых мешков, в них оказались тротиловые шашки, но взрывателей к ним не было, тогда он вытряхнул бесполезную взрывчатку и наполнил мешок ручными противопехотными гранатами. Назад бегом было тяжело, легкие с хрипом рвались из горла, но звуки боя впереди подгоняли. Солнце стояло уже в зените, когда немцы вымотались и наступило затишье. Всех мучила жажда, капитан приказал собрать фляги, у кого они были и отправить одного бойца на место сгоревшего городка, он видел там уцелевшую бочку с водой, может быть, она еще цела. Спиридон прилег на дно окопа, там было чуть прохладнее.

… Они продержались до заката и начали уходить в лощину только тогда, когда слева, где у них был незащищенный фланг, поползли танки, а они даже не имели противотанковые гранаты. Спиридон еще днем с опаской смотрел на левый фланг и удивлялся тупости фашистов, которые не догадались обойти их с этой стороны, но к вечеру догадались и с горечью в сердце побежали они, восемь оставшихся бойцов, как нелетающие молодые куропатки от лисы.

Они стояли, сколько смогли и немало немецких трупов валялось на поле, некоторые совсем близко. А наши раненые лежали на брустверах и на дне окопов, перевязывать их было уже некому и нечем. Оставили они своих раненых, понадеялись на то, что немцы раненых пощадят, не знали они тогда звериную суть фашизма. Дважды еще за день капитан Терехин отправлял бойцов за боеприпасами, последний раз они вернулись с полупустыми руками, патронов нашли в развалинах сарая немного, он оказался разрушен прямым попаданием снаряда.

Спиридона весь этот страшный день не оставляла мысль о помощи, которая, казалось ему, вот-вот должна подойти, он об этом и спросил капитана, когда они рысцой, полупригнувшись, бежали в низину.

— Товарищ капитан, а когда наши-то подойдут? — и головой невольно мотнул в сторону холма, за которым находился комбат и оставшиеся роты, но оттуда доносились лишь редкие взрывы.

Терехин перекинул винтовку в левую руку, повернул к нему лицо с поднятой, как выражение ярости, верхней губой, хрипло выхаркнул.

— Наши?! А ты пойди у Павлова спроси или у Коробкова?

Не отёр, а размазал рукой по лицу черный пот.

— Они тебе все расскажут.

Не понял его Спиридон, а расспрашивать заопасался. И так уже, когда приказали сдать под охрану все оружие, пошли в ротах шепотком разговоры о том, что такое поведение командования сильно смахивает на предательство, но пока шепотком, спецотдельцы-то за такие речи быстро салазки загнут.

Да, с боезапасом у них проблемы, хорошо хоть Спиря не весь свой вещмешок растряс, остались еще гранаты на крайний случай.

А еще Спиридон вспоминал несколько раз своего командира взвода лейтенант Сергиенко. Шустрый паренек, непоседливый, все по службе усердствовал, продыху не давал ни себе ни подчиненным. А еще страсть как любил пройтись перед строем, аккуратно ставя ноги в красивых офицерских сапожках и пафосно разглагольствуя о священном долге по защите Отечества, в основном, цитируя газетные статьи.

В связи с подозрением о предательстве в армии закрадывалась у Спиридона нехорошая мысль и относительно лейтенанта, так как в окопах его никто не видел. Не хотелось ему так думать о комвзводе, пусть бы лучше он оказался убит, но поганая мыслишка нет-нет, да и втискивалась в башку. Капитан вывел их прямо к цейхгаузу или к тому, что от него осталось, а осталось немного — полторы стены без крыши, внутри все как перепахано, видно, сдетонировали в ящиках гранаты и мины. Терехин приказал искать боеприпасы. Нашли несколько ящиков с патронами к винтовкам, дольше оставаться здесь было опасно, танковый гул становился все слышнее, изредка хлопали взрыва гранат и хлестали пулеметные очереди, но пока густой ольшаник прикрывал их. Уходили вниз, в самую глушь лощины, здесь почва зыбкая, водичка выступает, танки сюда точно не пойдут, затем вправо, там небольшая речка, а за ней поодаль темной глыбой вставал большой лес или пуща.

Неделю отряд скитался по лесам, выходил к небольшим вёскам, вступал в короткие схватки с встречающимися группками немцев, терял бойцов. Он, конечно же, думал об Олёнке, о том, что ожидает ее при встрече с фашистами. Ему хотелось бы двинуться в ту сторону, где находилась ее деревушка, но капитан вел их по другому маршруту. а, может, это было и к лучшему, нагляделся уже Спиря на культурных немцев досыта, до яростных слез, до захлеба злым кашлем от удушливого запаха сгоревших детей, от вида раздавленных танковыми гусеницами молодых женщин и старух. И когда два дня назад они с капитаном, оставшиеся уже только вдвоем и оба даже ни разу не раненые, наткнулись на опушке на троих вдрызг пьяных немецких связистов, валяющихся вокруг угасшего костра, Спиря недрогнувшей рукой достал финку и всем перерезал глотки, как сонным тетерям.

Терехин блевотно раскрывал рот, но удержал себя, судорожно сглотнув несколько раз. Неплохо они разжились у немчуры едой, подготовились доблестные связисты погулять вдали от командования основательно: запаслись зеленым лучком, салом, десятком вареных яиц, хлебом, солью в тряпочке и целой жирной вареной курицей. Понятно, что все это добро они реквизировали у местных жителей. Капитан и Спиря взяли по немецкому карабину и обоймы к ним, захватили фляжки, вылив оттуда остатки вонючего самогона. А вчера капитан подорвался на мине. Они лежали в невысоком, но густом кустарнике близ дороги, осматривались, приглядывались, где перескочить ее. Дорога лесная, но езженая, укатанная, видно было, что по ней передвигается техника, заметны следы шин и дважды, пока они лежали, по дороге проехали крытые брезентом грузовики в сопровождении мотоциклистов. Выждали, сделалось тихо, в оба конца дороги пусто, рванулись, уже перед самой проезжей частью с метр голой обочины, капитан левее бежит, метрах в трех-четырех от Спири и вдруг взрыв, Спиридону ожгло левую ногу выше колена, а капитана отбросило к кустам. Спиря, припадая на раненую ногу, бросился к товарищу. У Терехина бок разворочен, мешанина крови, пыли, человеческих тканей.

— Товарищ капитан.

Осторожно повернул лицом вверх, глаза закрыты, лоб и ноздри в крупных каплях крови, но жив, тяжело, со свистом дышит. Уходить надо с дороги, немцы могли появиться в любой момент из-за поворота, а они здесь как две серые блохи на белом блюдечке.

Спиридон взвалил капитала на спину, охнув при этом, а капитан протяжно простонал.

— Потерпите, товарищ капитан.

Сгреб винтовки и карабины и сиганул через дорогу, там тоже кустарник, продрался сквозь него и рухнул на траву за большой елью. И вовремя, послышался треск мотоциклов. Дальше он уже лежа тянул капитана вглубь леса, подальше от опасного места. И твердил про себя: «Только бы не заметили место взрыва, оно же свежее. Только бы не заметили».

Понимал, что если обратят внимание, то обязательно прочешут окрестности и тогда им хана. Не заметили, может, спешили куда-то, да и не пуганы еще. Но мины поставить успели, а может, это и не немцы вовсе заминировали обочину, а народные мстители.

Капитан Терехин умер часа через два, сказать ничего не успел, лишь изредка открывал уже отрешенные от мира живые глаза. У мертвого у него нос сразу стал еще больше, скорбно высился над костенеющим лбом. Похоронил его Спиря под раскидистой пихтой, не глубоко, много ли ножом накопаешь. Но сухую лесину сверху могилы навалил, сделал финкой затес, карандашом, найденным в планшете капитана, написал данные, взятые из партбилета.

Капитан родился в 1901 году в Ярославле. Сорок лет всего прожил человек, но командиром он был хорошим, солдаты его уважали. Рассказывали, что он воевал в Гражданскую, причем в дивизии Чапаева. А вот почему так и остался капитаном, мнения были разные у солдат. Кто-то говорил, что он не ладил с комбатом Прибытко, но не комбат же присваивает звания. Поговаривали тишком, что Терехин не жаловал самого Коробкова, по партийной линии дрючил его на армейских сборах, оттого и не давали ему ходу. Тогда все понятно, любое начальство любит только тех, кто им подошвы сапог облизывает. Вечная тебе память, капитан Терехин.

Документы капитана Спиридон взял с собой, взял одну винтовку и один немецкий карабин, к винтовке еще были патроны, а к немецкому оружию в тылу у фашистов будет легче достать боеприпасы, остальное закопал и затесочку малоприметную на всякий случай сделал.

Теперь надо было заняться своей раной. Она длинная, но не глубокая, осколок прошел по касательной, кровь уже засохла. Разулся, выстирал в лесном ручье портянки, промыл рану, сам умылся. Когда портяночки его, хорошие, байковые, подсохли, он от одной оторвал полоску во всю длину и туго перевязал рану. Поел перед дорогой, с едой у него пока порядок, кое-что из взятого у саперов еще осталось, да и пара банок тушенки из тех шести, что прихватил в цейхгаузе, позвякивала в вещмешке с гранатами. Пошел по солнышку на восток, вспоминал капитана. Не довелось им по душам поговорить, хотя командир роты относился к нему хорошо, хвалил за расторопность, но капитан к началу войны замкнулся, свою какую-то думку постоянно думал. И даже когда они уже вдвоем ночевали в лесу, на вопрос Спиридона о лейтенанте Сергиенко сухо и коротко бросил: — Не знаю, не видел. А может, не хотел придавливать бойца какой-то тяжелой правдой. Ладно, прочь худые мысли, надо топать.

А вот сегодня утром его разбудил чужеродный в лесу звяк металла, потом громкий хруст веток и чужой говор, Облава? Дело худо. Быстро раскидал лапник, на котором ночевал, в пучке ветки пихты явно указывали на место ночлега и стараясь ступать тихо, быстро зашагал прочь от звуков, забирая вправо, в низину. Места здесь низменные, сырые, близко болото, вот он и старался зайти туда, где почва чмокала от подступающей воды, авось не сунутся фашисты проклятые. Хорошо, что они ходят шумно, переговариваясь и не глядя, куда наступают. Их пока еще не напугали белорусские партизаны, но уже осенью, когда народные повстанцы начнут с кровью щипать перья у надменного немецкого орла, фашисты станут осторожнее, опасливее. Его счастье, что он первый заметил загонщика. Немец смотрел в сторону, рослый, в руках карабин, серо-мышиного цвета мундир почти сливается с зеленью леса, солдат настороженно к чему-то прислушивался. Спиря тихо скользнул за две пихты, почти сросшиеся.

«Да, прижучили основательно. Дугой идут, как на облаве, да это и есть облава. Интересно, с чего бы это? Неужели из-за связистов? А, может, еще кого грохнули? Я же не один в лесу такой. Надо как-то выбираться». Винтовка и карабин оттягивали плечи и он уже подумывал бросить трехлинейку, однако, понимал, что это будет знаком для немцев. Пока тащил, шел быстро, полубегом, за эти дни научился ходить бесшумно.

Впереди густой подлесок и спуск в овраг, дна не видно, внизу сплошная зеленая стена. Мозг сразу выдал ему спрятаться именно там, в овраге, а военная осторожность призывала этого не делать, немцы-то тоже не дураки, в овраге будут искать особенно тщательно. Он бы и не остался в овраге, если бы не увидел это место. Глаз у Спири за дни шатаний по лесам сделался очень внимательным. Когда он раздвинул густые ветви перед собой, то сразу обратил внимание на малозаметное отверстие под давно сгнившим, покрытым лишайником, когда-то большим деревом. Подошел, присел на корточки, осторожно разгреб вокруг дыры траву, корни, мох и увидел идущий косо вниз и расширяющийся насколько было видно ход.

Раздумывать было некогда, уже недалеко, на спуске, трещали кусты, сначала опустил дулом вверх обе винтовки, глубоковато, потыкал ими, уперлись в землю и наружу не выступают, вроде послышался какой-то звук, что-то вроде взвизга, но времени опасаться и раздумывать уже не было, пусть там хоть медведь будет. Да нет, ведь не залезет в такую дырку, да и что ему летом там делать? Отдыхать, что ли, после обеда в прохладце? Вот барсук и лиса вполне могут в таком убежище находиться. Аккуратно спустился ногами вниз, обдирая раненую ногу о сталь оружия, стараясь не разрушать вокруг лаза ничего, даже, уже встав на неровный внизу грунт и с трудом согнувшись в узковатом пространстве, прежде чем погрузиться целиком, заделал, как мог, отверстие, накидав веток и травы вокруг.

Затих, но тут вдруг карабин от неловкого движения пополз вниз и вправо, а оттуда, из густой тьмы пахнуло резким запахом зверя и послышался слабый, но по тону грозный хрип. Спиридон замер в испуге и вовремя, над ним совсем близко захрустели сухие ветки, послышалось задышливое дыхание и короткие чертыхания.

И опять внизу кто-то всхлипнул от боли, довольно громко, раза два. Спиридон обмер, но хруст веток наверху заглушал пока эти звуки для тех, кто был над ними. Он хотел опуститься ниже, не смог, приложил палец к губам и тихонько прошептал. «Эй, кто ты там есть, уймись, услышат, обоих пристрелят».

Зверюга будто понял его, затих, но теперь стало слышно его тяжелое дыхание. Наверху ходили близко, сопели, кряхтели, как бичом хлестали короткие немецкие фразы. Наконец отдалились звуки облавы. Спиря уже было обрадовался, как вдруг будто над ухом раздались резкие щелчки выстрелов, вскрики, потом еще выстрелы, несколько сразу, но по звуку дальше, издалека гортанно закричали и все стихло.

Спиридон предположил, что немцы обнаружили кого-то другого, не один же он в лесах шатается, и эгоистично порадовался, потому что скорее всего облава обратно не пойдет. Посидел еще для верности с полчасика, пока ноги совсем уже затекли, но вокруг стояла обычная лесная тишина с пением какой-то птахи неподалеку, с шумом ветерка в кустах и тогда только вылез, затем поднял оружие и вещмешок. А так как за ним пришлось чуть ли не целиком залезать в яму головой вперед, то он увидел два зеленых огонька еще глубже вправо, какой-то зверь там таился. И ему показалось, что он почувствовал запах крови. Нет, показаться ему не могло, за неделю войны запах свежей крови навечно впитался в его ноздри, в его гортань, в его мозг. Значит, зверь был ранен, он страдал, мучился. А если он просто кого-то задрал и там пожирал? Навряд ли. Обычно хищники едят далеко от убежища, а в нем они только кормят детенышей, но щенков было бы слышно. Нет, там раненый зверь, надо попробовать помочь.

Больше не раздумывая, Спиря начал раскидывать корни, траву, ветки, разгребал руками землю, делая лаз шире. Полез головой вниз, руки скользили по мягкой земле, уперлись в слежалое дно ямы. Передохнул и надо, чтобы глаза привыкли к полутьме. Вскоре различил справа нечто вроде подземной камеры и лежащего на боку лапами к нему волка. Неясно увидел, но достаточно, чтобы определить, что это волк. Не барсук, как он предполагал, а именно волк. Уже различимы стали уши, пасть, из нее вылетало глухое ворчание. Вот это да! Но что же делать? Оставить раненого или больного, а уже стало понятно, что со зверем не все в порядке, здоровый волчина не стал бы жалобно постанывать и валяться. Нет, такой вопрос неуместен, надо выручать бедолагу. Спиридон повернулся в дыре телом, обрушил землю со стенок и тогда в потоке хлынувшего света отчетливо увидел в боку зверя торчащей осколок. «Ах ты, бедняга, тебя тоже война достала». Теперь надо думать, как его поднять на поверхность, причиняя как можно меньше боли. Быстро сообразил, теперь надо было успокоить зверя. С усилием, но осторожно продвинул себя глубже, прямо к туловищу волка. Безбоязненно, но медленно, не делая резких движений, поднес ладонь к морде зверя. Подождал, в ответ лишь тихое, без угрозы, ворчание. Заговорил спокойным голосом.

— Ну что, мой хороший, досталось тебе тоже от немчуры поганой. Ничего, я щас тебя вытащу, удалю осколок, перевяжу и все будет хорошо.

Медленно коснулся волчьего носа, подождал и погладил морду зверя. В ответ даже ворчания не последовало. Спиридон гладил нос, лоб, осмелев, коснулся волчьих ушей и при этом разговаривал со зверем как с маленьким ребенком.

— Хороший мой волчок, умный мой. Молодец, не выдал нас рычанием своим, иначе гнить бы нам обоим в этой норе. Потерпи, все будет хорошо.

Уши под его рукой пошевелились, волк слушал внимательно.

С немалым трудом Спиридон выбрался наружу, развернуться-то в норе было невозможно, приходилось подталкивать себя вверх ногами, цепляясь за какие-то корешки в стенках, осыпая землю, вдобавок начала болеть рана на ноге, видать, потревожил ее, но вытолкался, долго отдышивался, лежа на травке.

Снял со своей винтовки ремень, вытащил брючный, соединил их пряжкой, соорудил на конце петлю и снова полез вниз. Но перед этим приготовил несколько коротких, но толстых веток и когда опускался, воткнул их в стенки лаза по разным сторонам, там, чтобы наружу торчали лишь небольшие кусочки, на них он опирался, когда поднимался наверх.

Волк явно ждал его, даже чуть-чуть приподнял морду ему навстречу. Спиридон погладил ее, тихонько протащил под голову и передние лапы брезентовую лямку, приговаривая при этом: «Ну-ну, спокойно, дружище, терпи, надо это, надо, а то здесь умрешь, а вот вытащу тебя, так еще поживешь». Было совершенно очевидно, что зверь улавливает суть говорившегося, не сами слова, а интонацию, оттенки голоса, поэтому Спиридон действовал спокойно и уверенно. Протащив лямки, подтянул потуже петлю, уже уверенной рукой погладил волчью морду и сказал намеренно твердым голосом: — А теперь терпи, больно будет, а ты терпи, тащить начну.

Он свою боль терпел, хотя иной раз она прошивала тело аж до самого затылка. На этот раз вылез быстро, помогли колышки, укрепился ногами понадежнее вокруг уже ставшего большим лаза, выбрал слабину ремня и начал тянуть, тихое поскуливание донеслось снизу.

— Терпи, хороший мой, терпи.

Наконец, показалась волчья голова с прижатыми ушами, потом передние лапы.

— Тяжелый ты какой, — покряхтывал Спиря, перехватывая руками туго натянутый ремень. Самый настоящий стон издал волк, когда его задние лапы перевалились из отверстия на ровную поверхность.

— Фу-у-у, — Спиря повалился на траву крохотной полянки в дебрях девственного кустарника. Оказывается, он тоже ослаб от потери крови и рана от натуги запульсировала болью.

Отлежался, надо заняться зверем, у него рана серьезнее. Встал, подошел и присел около волчьего бока. Мать честная, это оказалась волчица, на более светлой шерсти брюха видны твердые черные бугорки, совсем молодая еще, бугорки эти, соски, не рассосаны щенками и брюхо не отвислое, как у рожавших самок.

Спиря хоть сам и не охотник, зато папаша его, Кузьма Трофимыч, в молодости занимался пушным промыслом и волков, бывало, отстреливал, вот он-то и рассказывал отпрыску немало историй о звериных повадках. Папашка волков уважал, считал их умнейшими существами. Ну что ж, волчицу еще жальче. Встал Спиридон на колени, на корточках ему было больно сидеть, раздвинул пальцами шерсть вокруг осколка. Большой, со спичечный коробок, но не прямоугольной, а удлиненный, с острыми краями, страшными одним своим видом. Наружу осколок торчит сантиметра три, а насколько он углубился, неизвестно. Тело волчицы под его пальцами мелко вздрагивает, глаза закрыты, она отчетливо понимает, что ей помогают. Спиридон продолжал обследовать место ранения. Вокруг металла шерсть густо пропитана засохшей, бурой кровью. Надо вытаскивать осколок, а вдруг кровотечение возобновится или волчица от боли нападет? Но деваться некуда, уж если взялся помочь зверю, то доводи дело до конца. Опять Спиридон решил использовать свои портянки. Разулся, размотал их и оторвал от каждой по две неширокие ленты. Портяночки стали поменьше, ладно, лишь бы хватило как положено ноги обернуть, сейчас-то они у него в мягкой байковой упаковке, как дитя в кроваточке, можно спокойно топать, сколько потребуется, а без портянок или с лоскутами вместо них пузыри кровавые быстро его обезножат, это Спиридон за время службы усвоил накрепко.

От одной полоски оторвал небольшой кусок, сложил вдвое, это будет тампон, чтобы кровь унять, если вдруг хлынет. Полоски, как раньше ремни, соединил, связав их. Теперь предстояло самое главное — вытащить осколок. Сначала нужно подготовить волчицу, он на коленях подвинулся к ее голове, волчий глаз скашивался, чтобы видеть его, а морда бессильно лежала на невысокой траве оврага. Спиридон гладил ухо, лоб, нос, успокаивал, говорил какие-то слова и даже наклонился к ней так близко, что запах дикого зверя начал раздражать ноздри. Пора. На коленях отполз к месту операции. Так, тампон под правой рукой, самодельные бинт тоже рядом. Левой рукой ощупал тело вокруг осколка, крупная дрожь пробежала волной — всё она понимает и боится боли. Спиридон пальцами правой руки взялся за металл, тихо-тихо пошатал его и резко дернул вверх. Он ожидал рычания, визга, даже нападения, да чего угодно, а услышал только стон, самой обычной стон, как у человека. Повернул к ней голову и увидел слезу, скатывающуюся по шерсти.

Глубоковато сидело железо в теле зверя, сантиметра четыре, но крови оказалось совсем немного. Спиридон приложил тампон и начал забинтовывать туловище, аккуратно подсовывая бинт под бок, на котором она лежала, хватило на два оборота. Один конец он заранее длинно разрезал повдоль и сейчас эти половинки, пустив их навстречу друг другу, туго завязал. Ничего, подержится сколько-нибудь, потом залижет. Удовлетворен Спиря своей работой и решил перед уходом подкрепиться. Достал из вещмешка половину курицы, хлеб, зеленый лук. Курицу разломил пополам, одну половину поднес к пасти свой пациентки.

— На, поешь, хорошая, тебе щас силы нужны, когда еще ты кого-нибудь поймаешь, да и поймаешь ли раненая.

Он еще только нес мясо, а нос волчицы уже активно втягивал воздух, она вдруг повернулась на брюхо и на передние лапы, даже привстала, знать, давно не ела, голодна. Подумав так, Спиридон заопасался, как бы она не цапнула его за пальцы, кинул курицу прямо перед ее пастью. Один раз хрупнула куриная косточка и полетело мясо в утробу голодной хищницы, так быстро, будто ничего перед ней и не было. Она смотрел на своего благодетеля очень выразительно и без сожаления отдал ей Спиря свою долю. Ладно, ей сейчас нужнее. Сам довольствовался хлебом с луком, да немного сальца оставалось. Тушенку берег, неизвестно, когда еще получится разжиться харчишками. Попил из фляжки водичку, посидел малость, но пора уже идти. Надо прощаться с товарищем по несчастью.

Голова волчицы лежала на передних лапах, при его приближении она подняла ее. Нагнулся Спиридон и все же пришлось через боль присесть на корточки, гладил волчицу спокойно, как свою собаку.

— Ну, прощай, милая. Желаю тебе удачи в твоих волчьих делах. Не попадайся больше немцам.

Свою винтовку Спиридон опустил в нору дулом вверх и заткнул его травой, а сверху завалил ветками. Вскинул вещмешок за спину и решительно раздвинул кустарник.

Выйдя из чащи, остановился, чтобы оглядеться и прикинуть, куда идти. Вдруг сзади тихий шелест, оглянулся. Волчица вышла из кустов, по его следам шла, вышла и встала, глядела ему в глаза. Ее пошатывало, ступала задними лапами не совсем уверенно, но шла, а белая повязка посреди туловища придавала ей какой-то жалкий вид. Она шла за ним, за спасителем. Ах ты животинка благодарная! Спиря не удержался, подошел к ней, снова через боль присел, чувствуя, как по ноге горячо потекло тонкой струйкой. Гладил влажный нос.

— Ну куда же ты, болезная? Лежала бы, очухивалась. Не надо тебе за мной идти, не надо. Он совсем близко поднес свое лицо к волчьему носу и вдруг жесткий язык нежно лизнул ему щеку. «Это же надо, дикий зверь, а как на добро отзывается? «

Спиридон от избытка чувств прижимался щекой к жесткой шерсти морды, а волчица все норовила снова его лизнуть.

— Ну все, милая, все, идти мне надо. С усилием оторвался от волчицы, резко поднялся, поправил карабин за плечом и не оглядываясь зашагал вверх по склону оврага. Он чувствовал, что рана открылась и кровит, но решил уйти подальше, а там уж, на привале, перебинтуется.

*                           *                           *

Федор Спиридонович что-то, конечно, додумывал, рисуя себе образ отца на войне, что-то восстанавливал, вспоминая не частые рассказы батяни, о чем-то говорила мама.

Отец тогда еще две недели бродил по лесам, вступал в короткие стычки с немцами, попал в топь, едва выбрался, выходил по ночам к лесным деревушкам, вёскам, один раз зарезал одиночного офицера, неизвестно зачем забредшего в глухие места, забрал у него фляжку с коньяком и пистолет в кобуре. Жители лесных вёсок, получается, знали о бродячих по пущам несдавшихся бойцах Красной Армии, иначе зачем бы оставляли продукты около своих банек, особенно домашний хлеб, вкуснее которого Спиридону никогда не приходилось пробовать и вареную картошку, которую здесь называли бульбой. От того места, где убил офицера ему пришлось спешно уходить как можно дальше, за офицера немцы обязательно устроят поиск. Партизаны сами нашли его, спящего под лапником в чахлом ельничке на болоте. Спиридон Крошкин воевал в партизанском отряде до начала лета 42 года. Федор вспомнил, как мальчишкой лет девять-десять ему было, достал из большой отцовской шкатулки, украшенной красивой резьбой, тогда еще не закрываемой на замок, большой, но сложенный вчетверо лист бумаги. Его удивила сама бумага, он такой никогда не видела раньше. Она жесткая, хрустит в пальцах, как жесть, по цвету желтая, буквы выцвели, но читать еще можно. Газета — не газета и непонятное написано, да и название странное. «Боевой листок партизанского отряда «Мститель».

Заинтересовало его это страшно, тем более на глаза попалась собственная фамилия, напечатанная крупно. В тексте говорилось, что группа взрывников под командованием сержанта Спиридона Крошкина взорвала мост на реке, вот название потом запамятовал, вместе с немецким эшелоном, в котором были танки. И дальше было написано, что товарищ Крошкин представлен к правительственной награде.

Пристал тогда Федька к отцу — расскажи да расскажи, как фашистов проклятых взрывал и какую награду ему вручили. Отец отругал его за то, что без спроса залез в шкатулку, а рассказать обещал. Позже и рассказал о волчице, а про награду за мост промолчал.

В июне 42 года Спиридон получил тяжелое ранение в живот, его на самолете вывезли на Большую землю. А в конце осени он уже воевал в действующей армии, дослужился до старшины и командовал взводом. Войну закончил в Восточной Пруссии в марте сорок пятого года, был снова ранен, после госпиталя был вчистую комиссован, а тут и война кончилась.

… Подошло 9 мая. Приготовил себе с утра праздничный обед Спиридоныч, налепил и сварил на пару манты, одно из любимых своих блюд, да и Наташа любила их, они, бывало, наготовят мантов целую гору, наморозят, надолго хватало, да одни они обычно никогда и не ели их, в день, когда Наташа готовила манты или пельмени, у них всегда объявлялись гости, хватало всем. А сейчас он один, дождался минуты молчания, поднял стакан с «сиреневым» спиртом пальца на два, и сказал: «За Верховного Главнокомандующего товарища Сталина и его непобедимую Красную Армию». Глотку опалило огнем, затушил его огуречном рассольчиком.

— Спите спокойно, солдаты Великой Отечественной. И ты тоже спи спокойно, батяня мой. Дорогой Спиридон Кузьмич. Пока я жив, в доступной местности ни одна тварюга не тявкнет на вас. Хоть и стар я, а зашибу любого, кто раскроет поганую пасть, чтобы опорочить доброе имя советского воина.

Громко произнес эти слова Федор Спиридоныч, глядя на экран телевизора, сказанное ему самому понравилось, оно отвечало его внутреннему состоянию и даже защекотало где-то на пути к глазам. Он несколько раз поглубже вздохнул, чтобы не допустить нечаянную мокрядь, затем сел на диван, настроился смотреть Парад Победы. Однако вскоре всякий даже намек на сырость глаз пропал, наоборот, они засверкали полымем ярости, когда он увидел закрытый Мавзолей, а нынешний Верховный скромно стоит в пиджаке внизу, у основания этого камуфляжа.

— Ы-ы-ы, позорники! Ну доколе же вы будете сами унижать нашу Победу?! А потом вопите, что Запад у нас ее отбирает. Сами отдаете, вот этой тряпкой на Мавзолее, ложью на великого Сталина, грязью на всем советское. А на Западе руки потирают и хохочут над русскими дураками. Тьфу ты.

После этих восклицаний Спиридоныч выключил телевизор, хотя очень хотел посмотреть Парад, увидеть новую технику, но знал, что когда камера опять покажет эту подлючую маскировку, у него снова заклокочет в груди, поэтому и выключил, чтобы не заводить себя чересчур.

Манты доспели, наклал себе в большую чашку, посыпал перчиком и уплел всю порцию, запивая пивком жирную пищу.

Посидел, малость покурил, но скучновато одному, собрался идти на улицу, праздник же, надо быть с людьми. Прикрепил к легкой куртёшке красный бант и вышел.

На площади районной, где всегда проходят массовые мероприятия, народу тьма. Спиридонычу даже на мгновение показалось, что сейчас не двадцать первый век и это не Россия в судорогах капитализма, а Советский Союз в день Победы после демонстрации. Но это ощущение упорхнуло, даже не успев как следует внедриться. Потому что все было другое. У людей были не красные банты, а оранжево-коричневые, вместо красных флажков трехцветные. Не было ни баянов, ни гармошек, музыка была, но из магнитофона, а на сцене молодые ребята в военной форме пели фронтовые песни. Погодка стояла ветреная, стада пузатых туч тяжко ползали по небу, но пока без дождя и тепло. Потолкался Спиридоныч среди людей, встречал знакомых, поздравляли друг друга. Кто-то спросил, почему у него не георгиевская лента, а красная. На это он ответил, что георгиевская лента в основном символ Первой мировой войны, а в Великую Отечественную мы воевали под Красным знаменем. С одним полуприятелем малость даже поспорили на эту тему, но без обострения. Спиридонычу хорошо, спирт веселит сердце, весна, праздник, самый замечательный из всех. Но было и немного грустно, первый раз он встречает его без своей Наташеньки и сколько бы не толкался среди народа, а дома его ждет одиночество. Тут как раз позвонил товарищ по работе, позвал в гости, но голос у него был уже пьяненький, Спиридоныч вежливо отклонил приглашение, сославшись на якобы уже сделанное приглашение к дочери и зятю. Не хотелось ему идти к этому товарищу, Колька, этот самый товарищ, в состоянии сильного подпития становился наугомоняемым скандалистом, да и жена его подстать ему, хотя трезвые нормальные люди, давно он уже не был с Николаем в одной компании, но навряд ли тот изменился за это время к лучшему. А дочь и зять даже по телефону не поздравили его с праздником, о приглашении речи вообще не могло быть, другая у них компания.

За солдатской кашей стоять не стал, очередь была слишком длинная, вкусный запах гречневой каши сильно дразнил ноздри.

Погода еще похмурела, порывы посвежевшего ветра поднимали в воздух целлофановые пакеты, пора домой.

В этот день по всей области в магазинах и киосках алкоголь не продавали, так распорядился областной глава, хотя сейчас даже Президент называет областных, именно областных руководителей губернаторами. Губерний в стране нет, а губернаторов как овец в загоне. Маразм крепчает с каждым годом. Так вот, областной губернатор желает, чтобы на вверенной ему территории люди поминали в великий день Победы своих погибших на войне кваском. Не дождется, вчера народец хапал водку сумками, пиво в больших пластмассовых бутылках упаковками, так что все равно, кто желает, тот помянет своих родных как принято на Руси. Получается, высокий начальник дал заработать спекулянтам и продавцам паленой водки, в пивных барах сегодня будет не протолкнуться, а там не только пивом «отоваривают», но и водочкой, ну а за качеством какой же может быть надзор, когда полупьяный народ прет буром.

Спиридоныч вчера тоже пивком запасся, так что спокойно отправился домой. Весь день попивал пивко, снова ел манты, смотрел советские фильмы о войне, по-тихоньку пьянел, но в меру, так что в какой-то передаче услышал от одного из участников, на вид показно-интеллигентного, слово идентичность явно в смысле особенность, уникальность, мозг у него соображал вполне нормально и он взорвался.

— Обормот ты безграмотный, хотя, поди, с высшим образованием. В словарь бы заглянул, прежде чем иностранное слова произносить.

А вообще на какой хрен словечко это поганенькое в русский словарь втащили?

С год назад по телевизору в передаче Соловьева тоже начали активно употреблять это слово и это выглядело как бравирование образованностью участников передачи, причем Спиридоныч по существу разговоров осознал, что они употребляют это слово как исключительность, особенность, непохожесть или вообще как-то неопределенно.

«Бред какой-то», — подумал он тогда. Но это продолжалось в нескольких передачах и он даже стал сомневаться. «Постой-ка, а может я неправильно понимаю это слово? Да не может такого быть! » Но все же достал словарь Ожегова и Шведовой, прочитал: «идентичный — тождественный, полностью совпадающий». Нашел в шкафу современный толковый словарь русского языка 2004 года издания. «Идентичный (от латинского identicus) – тождественный. Полностью совпадающий, соответствующий кому или чему-либо.

Не успокоился Спиридоныч, извлек большой иллюстрированный словарь иностранных слов, там толкование точно такое же. «Ничего не пойму, неужели они все настолько безграмотны, что без тени сомнения употребляют слова в несвойственном им смысле? А, может, значение слова уже поменяли на противоположное? А где это указано, в каком словаре? Или, что весьма вероятно, в каком-нибудь околонаучном прозападном издании рекомендовали так толковать? Хм, маловероятно. Ага! Забыл, как несколько лет назад какие-то якобы лингвисты рекомендовали вместо договóра писать и читать дóговор, вместо брачующихся говорить брачащиеся и даже всовывали в русский словарь как норму русского языка выражение «файв о клок» — пятичасовой чай. Ну а как же, русскому народу без этого выражения просто не выжить. Втихую ввели норму склонять ранее несклоняемые слова с окончанием на «о». Например, было «в Кемерово», а сейчас надо говорить «в Кемерове», почти как в дерьме. Матрац сейчас надо писать, как произносится «матрас». Скорее всего, здесь просто ненависть ко всему советскому и желание переиначить все, как эти деятели с вывихнутыми мозгами, называют «совковое». Ладно, хрен с ними. Ну а эти-то, на передаче у Соловьева хотя бы, многие мнят себя серьезными личностями, тужатся, пыжатся, а на самом деле часто оказываются антисоветскими пустышками, но с гонором, с таким столичным снобизмом, ажно жалко их становится».

Звонили несколько раз мужики, с кем работал, поздравляли, Спиридоныч старался говорить медленно и четко, чтобы не поняли, что он уже под хмельком весьма изрядно.

Вспоминал Федор отца своего, батяню любимого, вспоминал, плакал хмельными слезами и поминал. Отец не очень любил рассказывать о войне, только когда сын очень уж настаивал. Наград своих Спиридон Кузьмич не показывал, Федька даже толком не знал, сколько их у него, они лежали в шкатулке, но под замком, а в тот раз, когда он достал партизанскую газету, до наград не дошел. И лишь однажды на юбилей Победы отца пригласили в районный Дом культуры, Федька не присутствовал, когда отец собирался на праздник и придя не к самому началу мероприятия, вошел в зал, полнехонький до последней возможности, увидел вдруг своего папку в президиуме, а на груди у него, заполняя почти до низу борта пиджака, сверкали ордена и медали. Через некоторое время человек на трибуне начал говорить об отце и перечислять боевые награды: два ордена Славы, третьей и второй степени, орден боевого Красного Знамени, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной Войны второй степени, медаль «За отвагу», дальше шли юбилейные. Федька краснел от гордости за батяню. Далее выступающий говорил о том, что годы все более отдаляют нас от тех страшных и героических событий, что память человеческая слабеет и мы часто забываем и не замечаем героев рядом с нами.

Вот и Спиридона Кузьмича Крошкина городские власти до недавнего времени толком не знали и лишь благодаря работникам военкомата в связи с юбилейной наградой город узнал больше об этом замечательном человеке. Отец сидел с кумачовым лицом — не любил он славословий и не привык к ним, оттого и говорил когда ему дали слово, по большей части о своих боевых товарищах.

В тот день мама, Анна Дмитриевна, накрыла дома праздничный стол и сын с удивлением наблюдал, как их строгая, неулыбчивая мама ухаживала за отцом, а он прятал смущенную улыбку в своих густых пшеничных усах.

Федя тогда пытал отца, трогая рукой ордена: — Батяня, а почему тебе не дали орден Славы первой степени?

Отец отшучивался: — Да не заслужил, выходит. Не верил его словам сын, видя такое обилие наград.

— Бать, я всерьез. Ты же вон какой смелый, наверное, охота было получите первой степени.

Федя тогда уже неплохо разбирался в наградах, он много читал, особенно о войне. Отец посмотрел уже без улыбки.

— Сынок, воюют не за награды, а за Родину.

Зацепил вилкой соленый груздь, прожевал и добавил: — А вообще-то представляли, да не срослось.

Федьке страшно интересно.

— А за что, батя?

Отец пошевелил усами, пряча туда лукавую улыбку.

— За речку.

Сын разочарован, он-то думал, отец сейчас расскажет, как повел солдат в атаку или что-то подобное.

— За речку? За какую?

— Не знаешь ты ее, приток Днепра.

— Батя, расскажи.

Но отец уклонился от этой темы.

— Потом как-нибудь, в другой раз.

— Ну хоть что-нибудь расскажи.

— Хочешь, о волчице расскажу.

— Это я уже слышал.

— Потом, сына, потом, устал я сейчас.

За какую речку отца представляли к ордену Славы первой степени, за какие конкретно действия и почему представление затерялось где-то в штабах, отец так и не рассказал, не успел. Вскоре он заболел, сказалось ранение в живот и в разрубленном когда-то немецким осколком желудке завелась страшная болячка, рак и сгорел отец, как свечка.

Казалось, Спиридона Кузьмича хоронил весь город, вся улица была запружена, солдаты несли его боевые награды, на кладбище они троекратным залпом проводили в последний путь русского солдата. Мама не плакала, ее чернющие глаза потускнели, губы сжаты в тонкую нить, Тонька, старшая сестра Федора захлебывалась в плаче, а сам Федор, тогда уже почти парень, не мог проглотить комок в горле, скользкий и соленый, комок сочился соленым, он глотал соленое, а оно опять скапливалось и мешало дышать.

Смотрел на усохшее, остренькое, как костяное, лицо отца и казалось ему, что вот сейчас шевельнутся его замечательные усы и он услышит негромкий, как и всегда при жизни, голос батяньки: — Не горюй, сынок. Живи по совести и все будет хорошо.

Отец сказал ему эти слова за два дня до смерти.

Наглындался в день Победы спирту Спиридоныч преизрядно, да с пивом, уснул на диване не раздевшись, лишь под утро, мало-мало проспавшись, сходил в туалет, разделся и продрых до девяти часов утра. Утром сразу пошел к холодильнику, где у него оставалось пиво.

Праздник растянулся надолго и закончился тем, что у него украли деньги.

*                           *                           *

Раненько открыл глаза Спиридоныч, светло уж было, но точно рано еще, не слышно шума автомобилей, шуршащих по дороге выше дома, обычно движение начиналось около половины шестого, ехали автобусы за рабочими, ехали и сами трудяги на своих машинах, те, кому далеко добираться.

Во рту кошки ночевали, встал, побрел на кухню и без всякой надежды открыл холодильник, зная, что пива там быть не может, вчера все вылакал и вдруг, к собственному удивлению, обнаружил одну бутылку, да такую приятно холодненькую. Выпил ее тут же, у холодильника, как говорится, не отходя от кассы, за два приема. Удовлетворенно покрякал, ощущая, как пропадает ощущение нагадивших во рту кошек. Сел на стул у окна, закурил, но после пары затяжек погасил сигарету, не лез дым в глотку.

Пошел в комнату, оделся, прибрал постель, на наручных часах было пять сорок утра. Автоматически отметил, что до открытия магазина оставалось два часа и двадцать минут. Отметил, однако отчего-то точно знал, что за пивом он сегодня не пойдет и это знание было непоколебимым. И знал также, что и спирт, оставшийся после настаивания, тоже трогать не будет.

Взял том Куприна, но не читалось, настроение было не то. Какое-то внутреннее неудовлетворение собой поселилось в нем. Начал размышлять, а чего это с ним такое. Естественно, сразу вспомнил вчерашнее события. Неужели все это было взаправду? Начал вспоминать все до мельчайших подробностей, до деталей. Нет, все было в реальности. Но почему именно ему Бог даровал исполнение желания? Чем он выделяется из массы людей? Да ничем не выделяется, обычный червь земной, живущий ради брюха и размножения. Сейчас уже Спиридоныч не мог с уверенностью утверждать, что у него была огромная вера в осуществимость желаемого. Но тогда с какой целью ему было даровано? Мысли пошли по тому же кругу, что и вчера, надо выходить из него.

«Что я должен делать? Скорее всего, твердо уверовать в существование Бога, в приход на землю Сына Божия ради нашего спасения, а, значит, просто обязан жить по Заповедям Иисуса Христа. А что значит жить по Заповедям? Да просто по совести. О-о, точно, это же мне и батяня говорил».

Ему понравился вывод, к которому он пришел, но накатывался сон после пивка. Проснулся около восьми. Надо было готовить завтрак. Чтобы долго не возиться с готовкой, пожарил три яйца, после попил чаю с хлебом, намазанным густо маслом, нормальный завтрак для пожилого мужика. Это он раньше, когда ему было лет сорок-сорок пять, завтракал плотно — тарелка борща с мясом и сметаной и кружка крепкого сладкого кофе, но тогда была тяжелая работа, нужны были калории, а сейчас, чтобы таскать старое тело, вполне достаточно и такого питания. Хотя совсем уж старым он себя отнюдь не считал, вот пивом стал баловаться излишне, а так-то он еще крепкий, гантелями по пятнадцать кило занимается легко, когда не под пивным градусом, да и прочей гимнастикой.

Вымыл посуду за собой и вернулся в свою комнату. Хотел было почитать Куприна, но глаза натолкнулись на Библию и рука сама потянулась к ней.

Часа два Спиридоныч читал «Деяния святых апостолов», глаза в очках притомились, решил попить кофейку и малость отдохнуть. Это он, конечно же, немного лукавил, убеждая себя, что глаза притомились, просто отвык от серьезного чтения, этот текст был плотно насыщен высокими мыслями, идеями, в нем каждое слово нужно обдумывать, вникать, это далеко от легковесного чтива современной литературы.

Согрел до кипения воду в чайнике, хотел сделать кофе с молоком, как привык за много лет, но молока дома не было. Это раньше, при Наталье, у них молоко в пакетах не выводилось, Наташа тоже любила в кофе добавлять молочко.

Попил кофе без молока, потом рука сама потянулась за сигаретой, привычка, видно, неотучаемая, хотя уж и не стоило курить, и так в груди по ночам хрипело и свистело, но курнул несколько раз. Настроение какое-то не радостное, хотя и читал святые тексты. Он сразу угадал, отчего радости нет. Апостолы, ученики Христа, а дальше их ученики всю жизнь трудились. Сам апостол Павел плёл циновки и шил палатки, хотя вполне мог бы жить, ни в чем не нуждаясь. Он даже в роскоши невообразимой для простого смертного мог бы купаться, он же людей лечил от любых болезней и мертвых воскрешал и не только бедных, а всех страждущих, значит, и богатых, а они за излечение от тяжкого, изматывающего недуга, готовы были заплатить любые деньги.

А Павел трудился, значит, труд, именно физический труд нужен человеку не только для телесного, но и духовного здоровья. Вспомнил Спиридоныч недавно прочитанное. Больные старались просто попасть в тень от апостола Павла и излечивались сразу, кто попадал. Вот какую силу дал ему Господь, а он зарабатывал себе на пропитание трудом!

«Один я остался без дела. Э-э-эх, щас бы на даче уже работал, позавтракал бы, попил чайку с молодым смородиновым листом и пахал бы уже. Почитай, май уж в разгаре, если бы начал в двадцатых числах апреля, то забор бы точно поменял к этому времени. Жалко все же сварочник. А, может, все же поехать к новым хозяевам и забрать сварочный аппарат и бензопилу, да и шуруповерт, он-то дома точно пригодится? Со Степаном или с дочерью поехать и забрать. А куда они мне? Ходить шабашить, что-ли, кому чего приварить. А хоть бы и так, да не из-за денег, со знакомых я сроду никогда ни копейки не брал, с людьми пообщаться и то хорошо».

Шум в коридоре отвлек его от этих животрепещущих мыслей. Потом послышался грохот, крики.

Спиридоныч бросился ко входной двери, открыл. Двое невысоких, один худощавый, а другой мордастый, парней в спортивных легких курточках били длинного, худого прямо у площадки внизу лестницы с верхнего этажа. Он загнулся окровавленной головой к перилам и отбивал руками пинки с двух сторон. Пинали хлопцы азартно, норовя попасть в голову, иногда удары кроссовок пробивали защиту рук, тогда вскрики-всхлипы неслись от склоненной головы. Очень не понравилось Федору, что двое бьют одного.

— Э-э-э-й, ну-ка прекращайте это дело!

Спиридоныч крикнул громко из распахнутой двери, однако его слова словно в болото булькнули — безотзывно, избиение продолжалось, и тот, кого пинали уже все слабее защищался.

Федор в комнатных тапочках шагнул за порог, рявкнул, как бывало в молодости в критических ситуациях.

— Я кому сказал, щеглы пестро…опые!

Парни оторопели от такого обращения, верхний спустился и встал рядом с товарищем. Он и откликнулся.

— А те чё надо, старый козел? Тоже хочешь получить?

Спиридоныч отчетливо понял, что может стать следующей жертвой, а он уже далеко не тот, который когда-то махался в дворовых пацанских стычках и с собой из квартиры ничего увесистого не прихватил, поэтому разум моментально включился в работу по поиску выхода из затруднительного положения. А вариантов всего два: или скакнуть домой и защелкнуть дверь, но было стыдно так покидать поле брани и он поступил по другому. Оглянулся назад к незапертой двери, даже чуток шагнул к ней и зычным голосом позвал.

— Эй, сынки, Петька, Васька, а ну айда сюда, отца обижают.

Он не ожидал такой реакции на свой довольно дешевый трюк — парни проскочили площадку и сыпанулись вниз по лестнице, только стук кроссовок стоял в воздухе.

Тот, кого били, начал подниматься со ступенек и вдруг рухнул, хорошо, хоть не лицом, а боком, успел все же повернуться и съюзил на бетонный пол.

Спиридоныч подошел, нагнулся, тряхнул за плечо: «Эй, бедолага, вставай, чё валяться-то». Парень был в рубашке с длинными рукавами и в серых трикотажных штанах, коротковатых, из них высовывались худые волосатые лодыжки, переходящие в узкие длинные ступни, на одной тапочек, вторая босая, обувка с нее лежала на верхней площадке. Видно, его вызвали или вытащили из квартиры.

Федор повернул парня лицом вверх, незнакомый, хоть лицо и в крови, а если б знал, то опознал бы. Нет, незнакомый парнишка.

«Откуда он, из какой квартиры? «

Спиридоныч с супругой здесь прожили с десяток лет, но всех в подъезде толком не знали, на лицо вроде бы все узнаваемы и то не наверняка, кто-то уезжает, кто-то заселяется. Необщительный стал народ, в смысле общения с соседями по подъезду и дому, все больше в «одноклассниках» ищут общения или еще в каких-нибудь соцсетях. А дальше точно будет еще меньше общения между людьми, не зря же этот вирус придумали.

Так думал Федор Спиридонович, рассматривая лежащего парнишку. Тот открыл глаза.

— Очухался, подымайся.

А глаза снова закрылись, на один набегала кровь из рассеченной брови. «Чё делать-то? Оставить его здесь, пусть отдышится, потом сам встанет или затащить к себе? «

Недолго раздумывал Спиридоныч, подхватил под мышки тщедушное тело и поволок к своей двери, остававшийся на ноге тапок не пожелал следовать за хозяином, отстал по дороге. Парнишка постанывал, когда его тащили. Уложил парня вдоль коридора, пошел за обувкой, уже возвращался, когда дверь ближней квартиры в конце закутка открылась со щелчком, в проеме круглое, в очках, лицо соседки.

— Зачем ты его к себе затащил?

— Ну а как же, парня здорово побили, пусть маленько отлежится, не на бетоне же ему валяться.

— Да ты знаешь, кто это такой?

— Не знаю, вроде не знакомый.

— Это Клёпа, он одно время жил у Верки с восьмого этажа.

— Ну и что.

— Чё, не доходит? Это он у вашей дочери как-то телефон стащил. Не помнишь?

Никакая злоба не взыграла в сердце у Спиридоныча, ничего не кольнуло.

— Ну и что с того? Сколько лет прошло, мы уж давно забыли об этом.

Соседка фыркнула по-кошачьи и захлопнула дверь. «Ей, наверное, хотелось, чтобы я тоже начал дубасить парня за когда-то совершенную кражу. А, кстати, как она увидела, что это Клёпа? Наблюдала, значит. Вот народ, всё им надо знать, все видеть».

Последние года два-три у него не заладились отношения с соседями. А если честно, то с того времени, как он ушел на пенсию и стал частенько прикладываться к пиву. А Федору его дом нравился, еще с тех пор, когда он здесь не жил, а приходил в гости к товарищу. В подъезде на подоконниках всегда стояли цветы, чисто, тихо, уютно, люди живут десятилетиями, иные еще с советских времен. Тогда он даже не предполагал, что сам будет здесь жить, а вот живет — жизнь так повернулась. Первые несколько лет соседи к нему присматривались, не спешили идти на контакты, а Спиридоныч и не набивался в приятели. Но с годами более-менее с ближайшими соседями отношения наладились.

Вот только не нравилось ему, что вечерами, с весны до поздней осени, на лавочке возле подъезда сидели не бабушки, как обычно бывает, а здоровые мужики, сидели, обсуждали всех проходящих и ржали, как ломовые мерины. Бывало и бабки сидели, так те не то, что обсуждали, они норовили еще и замечание какое-нибудь сделать, часто совершенно не по делу. Спиридоныч, когда был поддатый, стал им отвечать со злой иронией, тем и нажил в их лице себе недругов.

А он на самом деле давно уже забыл о той истории, даже не помнит точно, сколько лет прошло с той поры, лет пять, не меньше.

Дочь тогда приехала к родителям в гости на машине, она уже замужем была, кажется и внучка старшая к тому времени родилась.

Доченька в те, еще совсем молодые годы, была безалаберна и доверчива, свой большой телефон носила на виду, в заднем кармане джинсов, из которого тот высовывался или в незакрытой сумочке поверх всего женского барахла. Поднялась в лифте, зашла, через некоторое время захотела позвонить, а телефона нет. Туда-сюда пометалась, стали они все вместе вспоминать подробно все произошедшее и пришли к выводу, что украсть мог только один из двух парней, ехавших с ней в лифте. Дочь помчалась в полицию, написала заявление. В общем, Клёпу через недельку вычислили, но телефона при нем уже не было. Должны были судить, за ним еще кое-что числилось, но дочка не захотела связываться с правоохранительной системой, больно уж это хлопотно, тем паче что похититель обязался выплатить сумму ущерба, помнится, поболее десяти тысяч тогда стоил дочерин телефон. Раза два он перевел ей на счет по пятьсот рублей, на том дело и закончилось, если не считать одного визита к ним в квартиру.

Однажды вечером по осени уж в дверь постучались, Спиридоныч открыл, дома он был один, за дверью стояла молодица в обтерханной курточке неопределенного цвета, с растрепанными короткими волосами, в общем, она показалась ему неприятной, но была весьма миловидна, да и ножки хорошие. Федор хотя и не был бабником, но всегда оценивал женщин по виду.

— Здрасьте.

— Ну здрасьте, здрасьте.

— Извините, я по поводу телефона.

— Да ты заходи, что в дверях-то стоять.

Зашла, скромно переминалась у порога.

— Так по поводу какого телефона?

— Да летом у вашей дочки который украли.

— А-а, ну и что?

— Извините, у вас попить не найдется? В горле что-то пересохло.

Он пошел на кухню, налил из чайника в бокал кипяченную воду, она была не горячая, вынес. А молодица за это время расстегнула курточку, стала видна под платьем высокая грудь, да и вся фигура весьма хороша. Взяла бокал, долго пила, запрокидывая голову и было видно как двигается горло при глотках. Отёрла губы ладонью, вернула бокал.

— Спасибо.

— Да на здоровье.

Спиридоныч поставил его сбоку на полку при стенном шкафе.

— Так что с телефоном? Вернуть хочешь?

— Да нет. Скажите, а дочь Ваша здесь, с Вами проживает?

— Не проживает, они отдельно живут.

— А кто с вами проживает?

— Жена моя, но ее сейчас нету. Так в чём дело-то?

Чуял Федор в поведении гостьи некую скованность или напряженность, которую ей было нелегко преодолеть. Он стоял прямо перед ней, как обычно дома в комнатных тапочках, домашних штанах и голый до пояса. Неожиданно молодая женщина подняла руку и накрыла ладонью его ближнюю к ней грудную мышцу. Голос ее заметно подрагивал.

— Может, мы договоримся? Я готова лечь с Вами, а Вы уговорите свою дочь написать заявление, что мы рассчитались с ней.

Жалко Спиридонычу странную гостью, он понимал, как трудно вот так с ходу предложить себя незнакомому, да и немолодому мужику. Возможно, это Клёпа заставил ее пойти и рассчитаться «натурой».

Он осторожно, стараясь не обидеть женщину резким движением, взял ее ладонь своей, тихо снял и держал, не отпуская.

— Не надо, милая. Не растрачивай себя ради этого, … — он хотел сказать «подонка» однако, это могло обидеть ни в чем перед ним не виноватого человека, видимо, она испытывала к Клёпе какие-то чувства, сказал другое — нехорошего человека.

Горькая усмешка покривила полные накрашенные губы ее и это удивительном образом украсила лицо, оно стало одухотворенным от воспоминаний о пережитом, не сладкая, видать, была у ней житуха.

— Но мы не сможем быстро расплатиться.

Наверное, испугалась, что ее неправильно поймут, сочтут, будто они специально затягивают выплаты, заговорила горячо и быстро, стараясь убедить.

— Но выплатим все, вот сейчас я могу Вам отдать 300 рублей, Вы только дочери об этом скажите, обязательна скажите. Клёпа сейчас на работу устраивается, так что скоро все вернем.

Она забрала у него руку, сунула ее в карман куртки, вынула сложенные вдвое деньги.

— Вот, возьмите, только дочери не забудьте их передать.

Спиридоныч взял деньги, развернул, пересчитал сотенные купюры.

— Хорошо. Дочери обязательно их отдам. Ему было даже неудобно брать эти деньги, он вроде обирал эту явно не живущую в достатке молодую бабенку, поэтому и сформулировал мысль, которая отметала неуместную сейчас жалость.

— И вот что еще хочу тебе сказать, а ты передай это своему Клёпе. За каждым преступлением обязательно следует расплата, это неизбежно, потому что справедливо.

У гостьи после явно тягостного для нее объяснения откровенно улучшилось настроение, ясная улыбка расцвела на чувственных губах.

— А вы еще мужик хоть куда. Может, зря отказываетесь?

Спиридоныч тоже улыбнулся.

— Иди уж, стар я для тебя.

— Ну тогда до свидания.

— Счастливо тебе.

Закрыл за ней дверь. Никогда он не пользовался зависимым положением женщины для удовлетворения своей страсти, считал это самым подлючим делом и своим принципам изменять не собирался. Конечно, в другой ситуации он, может быть, и затрепыхал бы старыми крылами, но, вероятнее всего, в другой ситуации такая молодая на него бы и не глянула.

Никаких денег, кроме этих трёхсот рублей, дочери больше никто не переводил и не приносил. Спиридоныч просил дочь не раздувать страсти, да и сама дочь не склонна была тогда посадить Клёпу в тюрьму, забыли. Больше он эту женщину не встречал, он даже не понял, Верка это была или какая-то другая подруга Клёпы, да и его самого-то он видел пару раз до того случая, и то мельком. И вот такая встреча.

Федор прошел на кухню, согрел воду, кинул в бокал пакетик чая, попил горяченького. «А, может, зря я его избавил от возмездия? Скорее всего, он накосячил, вот его и дубасили. Но, с другой стороны, смотреть, как два здоровых парня окучивают одного, к тому же, доходного, тоже не дело. Ладно, посмотрим. Надо поди, лицо ему обтереть, да прижечь рану йодом».

Пошел к себе в комнату за йодом, Клёпа лежал с закрытыми глазами. «В отрубе, что ли? Как бы не пришлось «Скорую» вызывать».

В ванной комнате нашел старое полотенце, намочил его. Когда начал протирать лицо, больной дернулся и открыл глаза.

— Старый, ты кто?

Спиридонычу тон его показался грубоватым и он ответил тоже не ласково.

— Дед пихто.

Клёпа попытался повернуть голову набок, Федор прикрикнул на него: – «Лежи смирно, пока обрабатываю».

Бровь рассечена прилично, по-хорошему ее надо зашивать, да ничего, зарастет, кроме брови, разбита и нижняя губа, под левым глазом созревал здоровенный фингал. А вообще-то это мелочи, считай, легко отделался парнишонка, не подоспей Спиридоныч, могло обернуться куда хуже. Отнес испачканное кровью полотенце в ванную, засунул в стиральную машинку. Когда вышел, Клёпа вставал, по частям, с передыхами, знать, и бока пострадали от злых ног.

Наверное, все же старость делает людей жалостливыми чрезмерно, Федор в молодые годы точно не был таким, а сейчас сострадание окатило вдруг сердце ласковой волной. Он подошел к страдальцу, взял его, стоящего полусогнутым, за руку, перекинул ее себе за шею – «Пойдем, на диван приляжешь». Повел в комнату жены, помог лечь, даже ноги ему поднял и уложил на мягкое, видя, как Клёпа кривится от боли.

— Я тебе щас чайку принесу горячего.

А горячего как раз и не надо было, бедняга пил, точнее, всасывал в рот маленькие дозы напитка, далеко вниз оттопырив разбитую губу, осилил едва полбокала.

— Спасибо, старый.

— Не за что, молодой.

— Слушай, можно я у тебя дреману пару часиков?

— Да спи на здоровье.

Спиридоныч вышел, закрыл дверь.

«А пойду-ка я схожу за хлебом и молоком. Может, еще чего куплю. Привыкать надо закупать продукты».

День погожий, небушко без облачка, легкий ветерок — шалун теплыми струями нежно обвевал лицо. Скоро лето уж, а он торчит здесь, сейчас бы пластался на даче. Постарался отогнать такие мысли Спиридоныч, чтобы не расстраиваться. Походил по магазину, денег-то было не шибко много, пенсию пока не перечислили, но все же купил с кило сарделек толстеньких, он любил их с детства, бывало, мама отварит штук несколько, они аж лопаются от сочности, вкуснятина. При воспоминании у него даже слюна скопилась во рту. Сейчас, конечно, качество уже не то, подлые частники-хозяйчики норовят всякую дрянь напихать в сардельки, но, бывает, попадаются неплохие. Купил два бумажных твердых пакета молока, жена всегда такие брала, взял булку хлеба и, не удержавшись, прихватил парочку бутылок пива, оправдывая себя тем, что после вчерашнего все же чувствовал некоторое неравновесие в организме и самому себе обещал более не продолжать.

Первую выдул до дна за один прием прямо за магазином, здесь кустарничек с молоденькой листвой, редковатый, но все же мало-мало ограждает от любопытных глаз, пустую бутылку поставил под куст, может, кто-нибудь возьмет для сдачи в приемный пункт.

Настроение улучшилось и почему-то вспомнилась одна давняя история, связанная как раз с пустой бутылкой.

В молодости довелось ему проездом побывать в Москве. До поезда было много времени и они с товарищем, походив по городу, решили выпить вина. Дело было в начале осени, тепло, с бутылкой хорошего вина зашли в какой-то парк, едва откупорили посудину, решив пить из горлышка, как из-за деревьев буквально вынырнул какой-то тип в коротком демисезонном пальто и шляпе, несмело приблизился и полушепотом вопросил: «Вам стаканчик нужен? «

Они посмотрели на него удивленно, товарищ ответил: «А у тебя есть, что ли? » Незнакомец растянул щеки в медовой улыбке: «А как же. Пожалуйста».

Ловким жестом вытянул из кармана пальто чайный стакан, протянул.

— Чистый. Только пустую бутылку мне за это отдайте. Хорошо?

И Федор, и приятель его удивлены безмерно, они из Сибири, а там такое невидано и неслыхано. Федя малость ошалело вымолвил.

— Да бога ради, забирай, как выпьем.

Благодетель, видя доброжелательность парней, осмелел.

— А закусить не требуется? Могу предложить вафли, пирожок с картошкой. Не желаете?

На закусь у них было по плавленому сырку, да и не хотелось брать продукты у неизвестного человека, вежливо отказались.

Мужик в шляпе отошел, но недалеко, стоял и почему-то все время озирался. Непонятно парням такое поведение, ну да ладно, в Москве, видно, свои заморочки, недоступные провинциалам. Выпивали неспеша, курили, беседовали, вдруг откуда-то появился еще один тип, в спортивный яркой курточке. Этот высокий, без шляпы, большие залысины придают ему интеллигентный вид, да и одет прилично, под курточкой пиджак и галстук, в руке матерчатая сумка.

— Здорово, ребята.

— Здрасьте.

Федор с товарищем ждут, что скажет пришедший, а он сначала внимательно оглядел их, потом только сказал.

— Я тут ответственный за чистоту и порядок, так что после того, как выпьете, бутылку отдайте мне.

Ребята совсем обескуражены местными чудиками, Федор ответил ему несколько даже виноватым голосом.

— Вообще-то мы уже обещали ее вон тому мужику, — показал рукой.

Новоприбывший аж взвился.

— А-а, гад ползучий, на чужой участок забрался. Ну я ему щас…, — широко зашагал к сопернику. Вскоре между ними началась громкая перепалка со взмахами рук и петушиными наскоками.

Товарищ в недоумении спросил Федора.

— Слушай, Федь, я что-то не врубаюсь, это они из-за бутылки что-ли сцепились?

Но Федор тоже не понял суть происходящего.

— А я почем знаю. Но похоже на то.

Они быстренько допили, поставили на землю бутылку, накрыли ее стаканом и тихо удалились, не отвлекая спорящих, пусть выясняют, кто из них имеет больше прав на пустую посудину.

Позже им один бывалый человек объяснил смысл того происшествия. Оказывается, в столице давно уже подобным промыслом подрабатывает множество людей и не только бичи, даже вполне интеллигентные люди не гнушаются собирать пустые бутылки. В Москву каждый день приезжают сотни тысяч, если не миллионы, людей, все употребляют те или иные напитки в бутылках, немалое число из них делает это не в квартирах и гостиницах, а в парках, во дворах, в скверах, даже просто на улицах. Это же золотое дно для предприимчивых людишек. А Москва — это огромный город с массой всяких развлечений и соблазнов, денег на которые у москвичей не хватает, вот они и находят дополнительные источники дохода. Вот так столицу нашей Родины еще тогда, в благословенные советские годы, уводили с тяжкого, но высокого пути духа на зыбкие, однако очень заманчивые дороги брюха.

Спиридоныч начал сбиваться на привычный критический настрой мыслительного процесса, но ему сейчас этого не хотелось, настроение было благостное и тут очень кстати подвернулось одно давнее веселое воспоминание, тоже связанное с бутылками.

Он тогда только недавно пришел из армии, недели две или три всего прошло, как приехал. Шел по району и встретил одноклассника, Петра, тот раньше на полгода демобилизовался, а служил он в Венгрии. Поболтали о том, о сем и захотели малость отметить встречу, а денег у обоих ни копейки. И тогда Петька предложил.

— Федь, а давай бутылки пустые сдадим, у нас их полная стайка.

Петро тоже жил в двухэтажном бараке, только на другой улице. Федор возразил в том смысле, что стыдно им, молодым и здоровым сдавать стеклопосуду. И тут Петьку осенило.

— А мы их уложим в мой дембельский чемодан, он у меня с заграничными наклейками и поедем на мотоцикле. Подумают, что я только из армии.

Идея понравилась и они ее осуществили. Спиридоныч рассмеялся, вспомнив, как они тогда ехали на Петькином «ковровце» в приемный пункт пустой стеклопосуды, он сзади с чемоданом в руке, причем, держал его лицевой стороной от себя, чтобы все прохожие видели изображенных на открытках венгерских красавиц. Никто же не подумает, что внутри не солдатские подарки, а пыльные бутылки, которые отец Петьки, дядя Вася, бросал в сарай по мере их опорожнения. Вся посуда в чемодан не вошла, пришлось нагрузить еще и рюкзак, он при езде оттягивал Федору плечи немалым весом.

Им тогда за пустую стеклопосуду с лихвой хватило на вино, и на мороженое. Да, добрые были времена, люди веселились, выпивали, но не спивались. Дядя Вася лет тридцать отработал на шахте, два раза попадал в завал, весь переломанный, любил он иногда в охотку попить винца, но никогда не напивался допьяна.

Подошел Спиридоныч к двери своей квартиры, вставил ключ, а он не поворачивается. Что такое, он же недавно закрыл ее. Прошло-то поменьше часа. Надавил на ручку, потянул и дверь открылась. С нехорошим предчувствием вошел, поставил сумку, разулся, и вошел в комнату. Диван пуст и на нем нет покрывала, его он сам достал еще зимой из шкафа, Наталья редко им пользовалась, неизвестно почему, а ему оно нравилось, застелил диван, чтобы хоть как-то пригасить нехорошие воспоминания.

«Да-а, дела! Упёр, значит, шибздик хренов. А лежал же, чуть не при смерти, выходит, придурялся».

Федор начал оглядывать комнату, пытаясь определить, что еще утащил вороватый гость. Взгляд сразу наткнулся на непривычную пустоту левого шкафа в стенном наборе вдоль противоположной стены. Шкафов было по два от тумбы с телевизором в разные стороны. Справа шкафы с дверями, там одежда Натальи осталась и разные вещи, он их пока не разбирал, в левых за стеклянными дверцами стояла дорогая посуда, в том числе хрустальные вазы, соусницы, бокалы. Спиридоныч раскрыл дверцы, на полках остались лишь стеклянные фужеры, стаканы, и еще кое-что из мелочи. На полках на местах, где стояла вся эта хрень, как он называл хрустальную посуду, остались более светлые пятна, пыль-то он здесь давно не удалял.

Раньше, в конце восьмидесятых, народ словно обезумел в погоне за хрусталем, коврами и импортной мебелью. У людей к тому времени деньги появились в немалом количестве, а в головах с постепенным всучиванием потребительского образа жизни случился «сдвиг по фазе» и вылилось это в настоящее безумие потреблянства. Вот и его Наташа волокла в дом, отстояв длинную очередь, всю эту мишуру, ругался Федор на нее, да бесполезно все было – коль бабе что в голову втемяшится, то ничем его оттуда не вышибить.

Вспомнил вдруг про инструмент в темнушке, кинулся туда глянуть все ли на месте. Слава богу, ничего не пропало. В комнате тоже больше вроде ничего не взято, хотя точно сразу сказать трудно. Мандражил, значит, ворюга, боялся, вдруг в самый неподходящий момент вернется хозяин, похватал, что увидел, а больше-то сразу бы и не унес. Посуду Федору не особо жалко, ею и при Наташе редко пользовались, а одному весь этот хрусталь вообще без надобности, а вот о покрывале опечалился. Клёпа, скорее всего в него и завернул посуду, иначе никак сразу не унесешь. «Вот вшивота, вот паскудник! Я его пригрел, даже лечил, а он! «

Но не было у Спиридоныча ни ярости, ни гнева, ни даже сколь-нибудь серьезной злости. Не возникало, хоть ты тресни. Сам себе дивился, даже пытался как-то взогреть в сердце что-нибудь сердитое, но ничего не получалось. А вот жалость к Клёпе появилась и росла. Супротивно ходу событий, но входила в сердце, будто мягкими, ласковыми ладошками оглаживала его.

«Бедный парнишка. Вот ведь только что накостыляли, а ему неймется. Знать, природа его такая скверная, воспитание, опять же, было, значит, негожим, да и от родителей и от бабушек — дедушек, по всему видать, несладкий генофонд достался. Где же ему хорошим стать с такой наследственностью? Ах, Клепа, Клепа, сейчас будет наш дом стороной обходить, бояться меня. Как же ему тяжело так жить! Но, с другой стороны, прошлый раз за украденный телефон его простила дочь и он почуял безнаказанность. Это тоже беда. Но я его садить не стану, там, в тюрьме он окончательно потеряет человеческий облик. Бог ему судья, а не я».

Умиротворенной такими размышлениями, Фёдор Спиридонович закрыл шкаф и пошел на кухню, захватив по пути пакет с продуктами. Налил в кастрюлю воды и когда вода закипела, опустил туда парочку сарделек. Пока они варились, выпил оставшееся пиво, про себя опять твердо решив на этом распрощаться с пивопитием, надоело после этого вставать утром с ощущением нечищенного курятника во рту, а потом считать часы и минуты до открытия магазина, мчаться туда и торопливо глотать дешевое пойло, с предвкушением счастья ожидая, когда алкоголь окажет воздействие на организм. Надоело, обрыдло.

Сардельки сварились, даже по стародавнему лопнули, поел с удовольствием и пошел в свою комнатенку. Он мог бы, конечно, лечь и в большой комнате, но уснуть на диване, на котором Наталья спала годами и умерла, он, наверное, не смог бы. Да и уютнее ему в своей комнате, где все под руками: телевизор, письменный стол, за которым он читал и иногда делал выписки, компьютер, практически невостребованный, лишь иногда пользовался, чтобы найти нужную информацию, книги тоже рядом и родной диван в паре шагов от стола. Хотел было почитать, но пиво и сытная еда давили на веки, заставляя их опуститься на глаза. Часок подремал, да так сладенько, что аж просыпаться не хотелось. Во рту сухость после сна, пошел попить чайку. Когда вернулся в комнату, опять не взял книгу, хотелось подумать, поразмышлять.

Что он есть в мироздании? Какова цель его существования и каков смысл? Понимал Спиридоныч, что именно случившееся с ним необыкновенное событие толкало к размышлениям или Тот, кто это сделал, таким способом побуждает к работе его разум, сердце и душу. Также понимал Федор, что только честная, абсолютно честная оценка самого себя поможет ему правильно ответить на поставленные вопросы и определит направление дальнейшей жизни.

*                           *                           *

Федор Крошкин родился в 1950 году вторым ребенком в семье, первой родилась Тамара, сразу после войны, в 46-м. Ходил в садик, потом в школу, занимался в секции классической борьбой, увлекался математикой и книгами. После школы поехал в Томск, и, к собственному изумлению, с первого раза поступил на механико-математический факультет. И здесь учился легко, жил в общаге на стипендию, подрабатывал, стараясь не обременять маму денежными просьбами.

На третьем курсе успел побыть почти женатым человеком, правда, недолго, месяца три. Он даже не успел толком понять, что к чему, как очутился в семье потомственных томских интеллигентов. Маргарита училась на историко-филологическом факультете и старше курсом. Никакой любви не было, несколько раз проводил ее до дому, да в кино два раза сходили, а потом его пригласили в гости. Во время третьего посещения ему было предложено поселиться у них, предложение исходило от мамы Риты, красивой, с роскошной фигурой, женщины лет сорока. Все произошло просто и буднично, даже будто запрограммированно. Семья у его, так сказать, супруги, чисто женская, кроме мамы с дочкой, была еще и бабушка, моложавая и вполне добрая дама с ослепительным блеском зубов, видимо, искусственных.

Нравы в семейке оказались до того вольные, что молодому парню, воспитанному в обычной советской семье, корнями уходящую в русскую патриархальную семью, поначалу становилось очень неуютно. Он помнит, как оторопел до онемения, когда однажды утром через проходную комнату, в которой они с Ритой обитали, абсолютно нагишом прошла теща, без всякого стеснения неся свое великолепное тело, с тонкой талией и лишь чуть приопавшими грудями и гордо демонстрируя густой межножный волосяной покров. На недоуменный вопрос Федора Рита ответила в том смысле, что все естественное не безобразно и мама показывает ему хорошую эротику. Они могли восседать на унитазе, не закрывая дверь и при этом все дымили сигаретами, как районная кочегарка. Могли при нем обсуждать интимные подробности жизни своих знакомых и друзей, причем, очень подробно и в выражениях самых подзаборных. Зато если Федя по приходу в квартиру сразу не мыл свои туфли, не протирал тряпочкой, а потом не чистил щеткой и не ставил на строго определенное место на обувной полке, то попреков в нечистоплотности хватало надолго.

Многое Федору не нравилось в этой семье, и он несколько раз порывался вернуться в общежитие, но всякий раз Рита ласками уговаривала его не обращать внимание на разные странности в их семье и обещала, что все наладится.

Потом, пытаясь самому себе объяснить, на кой черт он переехал к Рите, Федя нашел лишь две причины для этого. Захотелось пожить тихо, уединенно и поесть домашних щей, к третьему курсу общага уже до того надоела своей вечной суетой, толкотней в любое время суток, питанием всухомятку и когда придется. Но и очень хотелось каждую ночь иметь под боком теплое и ласковое женское тело.

Но бежал с рюкзаком в общагу из тихого семейного уюта Федя сломя голову и койка, до этого опостылевшая, показалась такой родной и вся комната с небелеными стенами, не так давно вызывавшая раздражение, предстала вдруг царским чертогом. Хорошо хоть не успели они с Риткой оформить отношения, а семейство настаивало. А дальше споткнулся Федор Спиридонович в своих воспоминаниях, потому что очень не хотелось извлекать из глубоких захоронок памяти ту причину, по которой он и побег из оазиса семейного счастья, вскинув на плечо рюкзачок свой старенький, с которым езживал в стройотряды после первого и второго курсов, а в рюкзачке почти все его носимое имущество в виде маек-рубашек до носков с трусами. Но раз решил честно взглянуть на свою житуху во всей ее протяженности, то неча оббегать по кривой важные точки жизненного пути. Пакостные, утолканные в самую глубь памятного вместилища, но важные во всех отношениях. Очень не хотелось, но надо, Федя, надо.

Однажды утром, дело было уж по весне, Федя спал один на их с Риткой полутораспальной койке. Досыпал, жена его невенчаная ушла на занятия, а у него в этот день первой пары не было. Вдруг чья-та нетерпеливая рука залезла ему в трусы и начала мять находившееся там. Федор в полусне, но уже начиная возбуждаться, сгреб, как ему казалось, Ритку, не соображая, как она бы здесь могла оказаться. Подмял под себя и овладел, только потом даже не различил в полусвете весеннего утра, определил по звукам и эмоциям, что это не Рита, а теща, Виолетта Ростиславовна. Стыд начал было заполнять его сердце и разум, когда все кончилось, но Виолетта не позволила ему разрастись до опасных пределов.

«Феденька, милый мой, как мне с тобой хорошо», — зашептала в ухо и следом страстными поцелуями начала покрывать все его тело. Пожалуй, целый час она терзала мужскую плоть, не давая прийти в себя и задуматься. Зрелая женщина, она вытворяла с ним такое, о чем он и понятия не имел. И он с ней забыл обо всем — и о том, что в соседней комнате находится бабушка, которая в любой момент могла войти, и о своей Маргарите. Уже после, лежа без сил, но начиная приходить в себя, он спросил у Виолетты: — Как же мы теперь будем смотреть в глаза Ритке?

Даже сейчас, вспоминая об этом через полвека, Спиридоныч содрогнулся, словно наяву услышал изуверский смех женщины.

— Ты о чем, милый? Она прекрасно знает, чем мы с тобой сейчас занимались. Мы это еще втроем повторим. Не ей же одной владеть твоим сокровищем.

Позже стыд удавкой прихватит его горло, мешая дышать и жить, а тогда он не сразу осознал смысл сказанного. Постепенно, туго и трудно доходило до него, что его взяли в этот вертеп разврата просто как самца, как быка-производителя. И очень ясно понял, что не достанет, пожалуй, у него сил сопротивляться этому, уж больно сладкой оказалась бездна блуда, так внезапно разверстая пред ним. Надо было бежать, пока это бездна не проглотила его окончательно. Дождался, когда Виолетта Ростиславовна ушла в ванную, а он знал, что она подолгу принимает водные процедуры, быстро покидал в рюкзак свое барахлишко и тихо ушел навсегда, оставив ключи на трюмо.

Никому и никогда Федор не рассказывал об этом, старался и сам забыть, но не забывалось долго, отравляя существование, а все же постепенно истлело, как ему думалось, ан нет, замыслил вывернуть все свое нутро наизнанку, оно и всплыло, даже в подробностях. И снова, как много-много лет назад, заныло сердце от ожога стыдом, застонало.

Но цепочка воспоминаний потянулась, о событиях, приведших его к такому мерзкому грехопадению. Виолетта Ростиславовна нравилась ему как женщина и он ничего не мог с этим поделать, тем более, что она по опыту жизни все это прекрасно видела и подталкивала Федю на этом пути вперед. То вроде нечаянно, но плотно прижмется упругой грудью на кухне, где тесновато и это выглядело почти не умышленно, то бедром коснется, а когда прошла голая через кухню, то он понял совершенно отчетливо, что она его соблазняет, а он не сможет устоять перед соблазном. Тогда еще надо было бежать, не оглядываясь, из подлой семейки. Так что его вина в том, что пошел на мерзость.

И вспомнил, как Ритка еще в общаге, когда заходила к нему, тайком показывала диковинные в те годы фотографии с голыми мужиками и бабами. Это он смотрел с интересом, как всякий молодой парень той эпохи, когда обнаженное женское тело на показ не выставлялось, а вот фотокартинки половых актов, притом, в извращенной форме, с презрением отшвырнул. И даже вспомнил, как сказал тогда Ритке: «Слушай, зачем ты мне эту погань показываешь? Тебе самой-то не стыдно такую гадость смотреть?»

Она в тот раз неловко отшутилась, но больше не показывала.

И вспомнил, когда уже жил опять в общежитие, анализируя свое проживание у Риты, как теща со своей мамой исподволь, словно прощупывая Федора, клеветали на Советскую власть, на Сталина, щипали и клевали все советское. Понял он, что они были врагами Советского строя жизни, они, интеллигенция, которую Советская власть создала, выучила и выкормила на свою погибель. Первое поколение советских интеллигентов, начинающих свой путь с рабфаков, ходивших в лаптях, реже в сапогах и косоворотках, с руками в мозолях от плуга или молота, но с горящими от жажды знаний глазами было настоящим сокровищем Страны Советов, честное, преданное своей власти. Оно создавало и создало великое искусство, великую литературу, оно создало и великую науку, определившую в огромной степени нашу Победу.

Второе поколение интеллектуалов, выросшее уже в городах, не нюхавшее запаха навоза и никогда не носившее лаптей, ботинок с обмотками и сапог, было уже иным, с гордынькой от своей учености. Оно начинало поглядывать на Запад со сладкой слюной зависти на губах.

Вот таким путем скатилась советская прослойка людей умственного и творческого труда к предательству своего государства ради кормления от захвативших власть и собственность в стране структур. Когда цветы отрезают от корней и ставят в вазу с водой, то они очень скоро вянут без связи со своей первоосновой.

С того момента, как он это понял во всей полноте, Фёдор и возненавидел само слово интеллигент. И сейчас, в старости, постоянно получал подтверждение своей правоты, наблюдая на экране телевизора, или читая на страницах большинства печатных изданий выступления тех же самых людей, когда-то взахлеб хваливших все советское, потом антисоветское, а сейчас уже с пеной на губах славящих все американское. Опасался он, что в один не прекрасный день эта свора сдаст вновь построенное государство Америке.

Но, размышляя обо всем этом, Спиридоныч сделал еще один, очень интересный вывод. Конечно, это получилось сделать не чисто умозрительно, а на основе анализа и обобщения всей доступной информации. А взвешивать, анализировать и обобщать на мехмате Томского университета его научили очень хорошо. Так вот, большинство извращенцев, оказывается, если их поглубже рассмотреть, являются антисоветчиками, а большая часть антисоветчиков склонна к половым извращениям. От чего же это так? Да очень просто. Извращенец, которого преследуют, озлобляется на Власть, а в среде интеллигентов, особенно творческих, а не технических направлений деятельности, половые отклонения от нормы весьма широко распространены, даже в силу просто специфики кино, театра или эстрады, так как создаваемые образы рано или поздно начинают властно влиять на мышление и образ жизни творца, а создают они всякое.

В Советском союзе, особенно в довоенный и послевоенный периоды, любые половые извращения жестко осуждались обществом и государством. И это хоть с точки зрения советской морали, хоть позиции Православной церкви было справедливо, ибо вело к аморальному образу жизни и к сатанизму.

Спиридоныч и сейчас считает это правильным, но думает, что извращенцев не надо садить в лагерь, лучше бы их изолировать от общества в каких-нибудь трудовых коммунах с обязательным лечением психики, потому что, по его убеждению, половые извращения являются результатом психических расстройств. Особенно актуальна борьба с извращениями сейчас, когда на Западе просто дикий разгул всех этих половых экспериментов, причем, открыто поощряемый Властью и если в России жесточайшим образом не пресекать эту заразу, то рано или поздно она расползется по русским равнинам неконтролируемо, и подомнет под себя Православие, как подмяла католицизм и протестантизм.

Уводил сам себя Спиридоныч на привычные темы критического анализа, очень уж неприятно было ему снова лезть в самую глубь нутра своего, боялся нечаянно достать что-нибудь, за что и по прошествии полувека стыдоба опять заставит кататься по дивану, скрипеть остатками зубов, не думая, что может искрошить их в труху и рычать по-звериному в подушку.

Не поверил бы раньше, что дела давно минувших лет могут заставлять так корчиться от ненависти к себе через тьму годов, будто это было вчера. Но он упорно лез туда, во мрак ушедшего и память выдала ему картинку еще более отдаленную.

Спиридоныч увидел себя в конце мая 1964 года, тот день он запомнил навсегда, хотя очень хотел забыть.

Он пошел тогда в кино в недавно построенной кинотеатр «Шахтер». День был воскресный, народу на небольшой асфальтированной площади перед красивым зданием кинотеатра скопилось немало. В их окраинном районе «Шахтер» стал центром притяжения, считай, для всего населения. Здесь, на площади, стояли прилавки, с них продавали пирожки и пирожные, рядом можно было купить мороженое и выпить сладкой газировки. Из репродуктора лилась песня, весело и солнышко высоко в бездонной лазури неба. Федя купил свое любимое эскимо, отошел к левому углу здания и настроился полакомиться, как вдруг из-за угла услышал шум, нецензурную брань и возгласы. Сделал несколько шагов и выглянул из-за угла. Метрах в восьми-десяти от угла, прямо перед недоразобранным кирпичным сараем «метелили» Генаху, Генку Гладкова, школьного приятеля. «Метелили» трое, «тишлоговцы», он узнал самого рослого, Сопатого, а Генку опознал по его сине-белой безрукавке. Первый порыв был, конечно, рвануть туда и помочь Генахе. Ну вот откуда тогда появился поганый страх, что заставил его укрыться за угол, чтобы его не увидели те, кто бил товарища? Не был же он, Федька Крошкин, трусом, сколько раз встревал в драки и бит бывал иногда нещадно. Но он шагнул за угол, а потом все быстрее пошел ко входу в кинотеатр. Даже сейчас, через пласты времени, он не может понять, почему тогда бросил Генку. Боялся «тишлоговцев», да не, скорее, опасался, но и с ними доводилось махаться, они, пацаны с барачных улиц близ «Шахтера», чаще бывали биты «тишлоговцами», потому что те ходили всегда «кодлой» и были дружны. Нет объяснения тому подлому поступку и поныне у Фёдора. Сбежал он тогда, как самый последний трус, как предатель. Он по-тихоньку начал понимать это еще в кино. Настроение упало, и фильм, который так хотел посмотреть, стал отвратен и противен.

Домой шел, как приговоренный на эшафот, казалось, батя все узнает по его глазам и презрение самого любимого человека прожжет насквозь. Но батя не заметил, а если и понял, что сын не в духе, то не стал лезть в душу, предоставил ему возможность самому разобраться и решить, как поступить.

Та ночь была самой тяжкой в недлинной жизни Феди, утром в школу брел невыспавшийся, неся в себе тяжелейший груз вины. Генаха красовался с синячищем под глазом и со вспухшей губой. Федька думал, что изобразить удивление при виде товарища будет необычайно трудно, может, даже невозможно, а тем более невинно вопросить: — Ген, чё это с тобой?, — но оказалось легко и просто. Тогда он опытным путем узнал, что предательство обязательно тащит за собой ложь, оно себя ею оправдывает, снимает ответственность, а если сильно исхитриться, то можно даже во всем обвинить того, кого предал. Это закон князя тьмы.

Генка рассказал, вчера его подкараулили, когда он шел от тетки, которая жила в бараке за кинотеатром, как обычно, стали просить, а потом требовать деньги, копеек 20-30 на кино, Генка не дал, ну тогда и понеслось. Неделю Федя жил, как в черном тумане, доходило до того, что он подумывал покончить счеты с жизнью, как это сделал сосед по бараку, дядька Костыляй, как его все звали из-за костыля, которой он не выпускал из подмышки по причине сухой ноги. Но тот-то был пьянчуга конченый, по пьянке в стайке и повесился.

Однако, в нем наперекор таким страшным думкам созревало совсем другое решение проблемы. Он надумал при Генке затеять драку с «тишлоговцами», первым врезать по харе Сопатому и пусть его потом хоть до полусмерти изметелят, но зато он смоет кровью позор. Удивительно, но вышло почти точно так, как Федя задумывал.

Он уговорил Генку в следующее воскресенье пойти в кино. Они взяли билеты и вышли на площадь, подошли к киоску с газировкой. Федя все выглядывал Сопатого с компанией и увидел, они опять втроем вышли из-за угла кинотеатра. Генка толкнул его в бок: «Федька, Сопатый с кодлой».

Никакого страха не было и в помине, зудели кулаки и вспотел нос, кровь толчками бухала в сердце.

— Вижу, не бзди.

Поставил пустой стакан на прилавок и шагнул навстречу неприятелю. Они не ожидали ничего плохого, вполне дружелюбно Сопатый сказал: «Здорово, Окрошка, привет, Генаха». На людях они вели себя вполне благопристойно, потому что в месте скопления народа в любой момент мог появиться участковый, а он был грозой всех хулиганов, его боялись даже отпетые урки.

Федька подошел почти вплотную к нему и отчеканил.

— Ну здорово, Сопатый.

А вот это уже оскорбление, фамилия у парня была Сопелкин, а когда его называли так, как назвал Федя, он сразу бил в лицо. Но в данный момент противник оказался явно обескуражен.

— Чё? Как ты меня назвал?

Федька не дает ему опомниться

— Да ничё, Сопатый ты и есть Сопатый.

У того глаза начали белеть, веснушки на щеках ярко зарыжели.

— Да я тебя сейчас зашибу, глиста ты задроченая.

И добавил грязное лагерное ругательство, тогда некоторые пацаны бравировали подобными словечками.

Вот и настал миг избавления от позора, который мучил, душил, давил Федю. Он ударил первым, со всей силы по скуле, Сопатый, будучи повыше, покрепче и опытнее в драках, лишь покачнулся от такого удара. Не дожидаясь, пока он придет в себя, Федя врезал слева и еще справа, Сопатый рухнул под ноги. С двумя остальными они из Генкой разделались быстро, те, потрясенные поражением главаря, отступили, получив тоже изрядно, подхватили его, с трудом вставшего и ушли за угол. Генаха сильно опасался, что их встретят после сеанса, Федька тоже готовился к этому, оттого и не ощущал свою победу во всей полноте. Но после кино никто их не встретил и только тогда Федя почувствовал полное и окончательное избавление от пережитых мук. Он даже в пылу эмоций чуть не рассказал Генахе истинную причину этой драки, но хорошо, что воздержался, пусть его грех останется с ним и пусть иногда грызет сердце, чтобы подобное не повторилось. После той драки Федька стал в глазах одноклассников и соседских пацанов героем, «тишголовцев»-то боялись во всем районе, а он не побоялся набить рожу самому их главарю.

С Геной они после школы редко виделись, тот сразу строился на шахту, так на ней и работал мастером до своей трагической кончины. Кто-то из одноклассников через много лет рассказал о его случайной смерти. Геннадий шел после ночной смены близко от железнодорожных путей, видать, утомлен был сильно, не слышал шум электрички и был сбит ею. Ему было всего пятьдесят с небольшим. С Сопатым, Сопелкиным Николаем, после той драки установились вполне приятельские отношения. Николай потом окончил военно-морское училище, служил на Дальнем Востоке, а как дальше сложилась его жизнь, Фёдор не знает.

*                           *                           *

Страшновато стало Фёдору от вторичного переживания тех давних событий и дел, душевно тяжело и тут он очень кстати вспомнил, что читал у кого-то из православных мыслителей о недопустимости насильного вызывания из прошлого своих давно совершенных грехов, это может пагубно воздействовать на душу человеческую, может даже подтолкнуть к подобному. Нет, нет, хватит самокопаний, нужно просто вспомнить основные события собственной жизни, понять направление ее, а грехи, конечно же, были, но особо гадких, значит, больше не случилось, иначе он бы о них вспомнил непременно.

После третьего курса Фёдор Крошкин неожиданно для всех забрал из университета документы вместе со справкой о незаконченном высшем образовании и уехал домой. Отчего в нем созрело такое решение, он и сам не совсем ясно представлял, просто разонравилось учиться и математика разочаровала.

Вскоре призвали в армию, служил в Средней Азии в погранвойсках. После армии устроился на металлургический комбинат слесарем, хотя ему предлагали подучиться на курсах и пойти в мастера. А он поступил в монтажный техникум на факультет электросварочных аппаратов и электродуговой сварки.

Взяли его сразу на третий курс, работал, вечерами учился. О женитьбе вообще не думал, хватало ему Ритки с ее мамашей, была у него, конечно, женщина, в техникуме познакомились, встречались у ней не очень часто, она воспитывала сына и была старше его. Потом умерла мама от сахарного диабета, о Томка давно уже жила в Казахстане, как уехала на целину молоденькой девушкой, так и осталась там. Сейчас Тамары уже нет в живых, ее сыновья приезжали несколько раз в гости.

И однажды он познакомился с Наташей, эта встреча определила всю его дальнейшую жизнь. Она была замужем, но недавно турнула мужика из семьи за чрезмерное увлечение алкоголем. Знаком был с ним Фёдор, жалел его. Опустился человек окончательно, потерял из-за пьянки работу, а потом и семью. А ведь мастер был в своем деле первоклассный, в электричестве и электронике понимал, кажется, абсолютно все, мог починить любую импортную бытовую технику. Вот это Саню и погубило — шабашки, калымы, левые деньги и выпивка.

Лет через пять после того, как они сошлись с Натальей, Фёдор встретил Саню, как оказалось, в последний раз. Саша даже не поздоровался с ним за руку, потому что боялся, как он сам пояснил, вдруг потом не попадет в карман трясущейся рукой. Поговорили маленько, Фёдор даже засунул ему в карман немного денег. Вид у Саньки был неважнецкий. Не только в смысле мешков под глазами, но и одеждой, старенькая мама его не могла уже обихаживать нормально непутевого сына.

Саша обиды на него за Наташу не держал, даже сказал ему в тот раз.

— Федя, ты только дочку мою не обижай, пожалуйста.

Хотя точно знал, что Фёдор дочь его не обижает, она же навещала отца. Узнали они о его смерти уже после похорон. И все последующие годы Фёдор с Наташей, бывая на кладбище у своих покойников, обязательно ухаживали и за могилой Александра.

У них с Наташей как-то все внезапно закрутилось-завертелось, любовный угар словно помутил у обоих разум. А хороша она тогда была необыкновенно, хотя годами уже не чуть-чуть за тридцать, но мужики исходили слюной, провожая ее глазами.

Она и матерью оказалась прекрасной, обе дочки у ней всегда обстираны-наглажены, ухожены до предела возможного, хотя и на работе она выматывалась.

Не было у Фёдора особых любовных страданий, страсть была, а вот любви в высоком смысле, как ее описывает русская литература, не случилось, как-то все произошло по-земному, просто и естественно.

Задумывался позже Фёдора об этом, даже немного сожалел о том, что обошла его всепоглощающая любовь, со страданиями о неразделенности чувства, с муками ревности и взлетами духа. Но по здравому размышлению пришел к выводу, что это и хорошо. Она ведь, любовь эта всепоглощающая частенько приводит к преступлению, самоубийствам и потере рассудка, а семьи, пережившие такие вселенские страсти, чаще всего распадаются при столкновении с обычными житейскими проблемами. Так что, по его мнению, пусть такая любовь останется на страницах русских классиков. В России сотни и сотни поколений, особенно, простого люда женились и выходили замуж без всяких там любовей, по родительскому желанию и ничего, жили в согласии, рожали по десятку детей, пахали землю, хлеб растили, землю свою защищали от ворогов лютых и были счастливы в детях своих.

Они с Натальей, конечно, не десяток родили, на одну дочку сотворили. Вот только воспитало ее общества, а не мать с отцом, что они вкладывали в детское сердце и разум, оказалось затоптано другим мировоззрением. Хотя кто знает, возможно, если случится с Россией беда большая, война, например, всколыхнется в дочери могучее, глубинное русское, на чем всегда стояла, и она изменится коренным образом.

… Закончил Фёдор техникум и поставили его мастером по сварке, он и сам научился варить и даже когда уже стал начальником сварочного участка, частенько брал в руку держак и сваривал куски труб в самых неудобных положениях, тренировался, чтобы навык не потерять.

С Наташей они жили хорошо, можно сказать, душа в душу, ругались редко, поводов не было. Основные причины разлад в семье пьянка и измена. А Фёдор не пил совсем, лишь по праздникам мог чуть пригубить и по бабам не таскался, у них порода, у Крошкиных, такая – однолюбы они, и дед такой был и батянька, вот и Федя в них уродился. А вот когда вышел на пенсию, отчего-то пристрастился к пиву, да хоть бы действительно пиво было доброе, а то ведь больше похоже на ослиную мочу, однако же притерпелся к этому вкусу, потом привык. Наташа сначала смотрела удивленно, потом начала ругаться, ну а последнее время, когда ее непьющий всю жизнь мужик вдруг стал вдрызг напиваться этой дрянью, перешла к рукоприкладству, отлично зная, что Фёдор никогда и пальцем ее не тронет.

И вот ее нет, совсем нет и никогда больше не будет и чем больше времени проходит с ее смерти, тем глубже Фёдор это постигает. Как же дальше жить? Чем заполнить пустоту?

Вопросы, вопросы, а где на них ответы?

Ощутимо вечерело, когда Спиридоныч поднялся с дивана. Надо жить, а дело найдется, если будешь его искать, а не бегать от него. На кухне поел в сухомятку, что еще было в холодильнике, попил чаю. Вернулся в комнату и сел читать «Деяния апостолов».

*                           *                           *

На другой день пришло сообщение на телефон о переводе пенсии, вот и хорошо, а то обезденежил он совсем с гадкими пивными гульбищами. Но теперь с этим покончено, с таким настроением и собрался за пожизненной стипендией для стариков, как он называл в шутку пенсионные выплаты, заодно надо было закупить продукты, чтобы не таскаться за ними каждый день.

Хорошо на улице, Спиридоныч вдыхал запах молодых листочков, что покрыли, наконец — то, всю зиму печально торчащие, голые и тонкие, как худые руки дряхлого старца, ветки близких к дому деревьев. За домом подошел к своим любимым деревцам, маньчжурским орехам. Он высадил их лет семь назад, вынеся с комбината в своей повседневной сумке, в которой носил на работу обеды. Недалеко от цеха, в котором Фёдор проработал сварщиком последние годы, располагалась контора специализированного управления по ремонту доменных печей. Тогда, при Советской власти, строили с размахом и с запасом, вот и здание управления оставалось внушительным даже после многих лет разрушения.

Вокруг уже начинающие дичать разные культурные растения, высаженные после окончания строительства, среди них были и маньчжурские орехи. Нравились они Фёдору, у них длинные резные листья, а весной, когда зацветают, аж голова кружится от запаха. Пробовали они на работе и сами орехи. Твердая темно-коричневая и корявая, как лицо столетней бабки, скорлупа поддавалась только молотку, а внутри было белое-белое и вкусное ядро.

Один товарищ подсказал Фёдору интересный способ переноса саженцев. Нужно полуторалитровую или больше бутылку разрезать ножом от горлышка и до середины и там вырезать круговое отверстие, достаточное, чтобы всунуть туда несколько малых орешков с корешками и родной им землей.

На проходной вахтерши с удивлением смотрели на сумку Спиридоныча, из которой торчали высоко полуметровые растеньица с листиками, но пропускали без замечаний, некоторые интересовались что это такое и зачем они ему.

С десяток орешков вынес Фёдор, рассадил с двух сторон дома. С торцовой стороны орехи скосила дворница буквально через пару недель. Сейчас же по всей стране такая установка — едва трава вырастет на пару десятков сантиметров, как ее надо немедленно скашивать, вот и трещат косилки по всем дворам с июня и по самую осень. А затем эту траву еще куда-то вывозят и явно не на корм скоту.

Со стороны кухонного окна ему удалось отстоять свои посадки, не без проблем и потерь, конечно.

Наученный печальным опытом, Спиридоныч огородил малышек прутиками, но и это не спасло их от злой руки дворницы, из шести орешков два она все же убила. Он ее встретил утром у подъезда, она вытаскивала из помещения, где стояла емкость под мусор, падающий по мусоропроводу, полиэтиленовый мешок с отходами, рядом стоял большой бак на колесиках. Здоровенная бабища с титьками, оттянувшими короткую и грязную желтую когда-то кофту до оголенного большого, как бычий глаз, пупа.

Ее слегка штормило от утренней дозы, в губах не выпускаемая никогда сигарета.

— Слушай, зачем скосила мои саженцы? Они же были огорожены?

Пустые глаза, разделенные широким носом, смотрели то ли на него, то ли через него.

— А чё?

— Я говорю, зачем скосила растения? Они тебе мешали?

Тот же бессмысленный ответ, как вопрос.

— А  чё?

И прошла мимо, к баку. Спиридонович загремел ей в спину.

— Ты, кобылища, я те самой ноги скошу!

Левая рука женщины отмахнулась от него, как от надоевшего псёнка.

— Да пошел ты…

Вот что с ней сделаешь? Ее заставляют косить траву вокруг дома бензокосилкой, она и старается, приняв перед этим на «грудь» дозу, ну, естественно, и состригает все, что попадется под агрегат, а пруточки сбивает ногой. Тогда было начало июня и он рискнул принести с комбината посадить еще два деревца. Посадил и в этот раз огородил все орехи уже большими кольями, их ногой не сшибешь, вбивал, притом, часто, обухом топора. Месяца полтора поливал свой орешки, каждый вечер выносил два больших эмалированных ведра с водой и ковшиком осторожно лил воду на корешки, говоря им при этом добрые слова. Орехи с недельку поболели и пошли в рост, они радостно трепетали листочками, когда он подходил к ним, гладил тоненькие стволики и разговаривал с ними.

Все было хорошо несколько лет, орехи сильно выросли, одно, среднее, вообще смотрелось настоящим деревом. И вот однажды в конце осени, снежочек уже начинал укрывать землю, на пространстве, небольшом, метров в семь-восемь между оградой детсада и орехами начались работы. Копали траншею, опускали туда лотки. Как выяснил Спиридоныч, отсюда, из колодца около садика решили запитать отопление для магазина, построенного перед домом, у дороги. Спиридоныч с тревогой наблюдал за рабочими, когда был дома. Выходил, разговаривал с работягами, просил их, особенно, водителей техники не повредить молодые деревца, ребята относились к его просьбе с пониманием, обещали работать поаккуратнее, и правда, орехи стояли неповрежденные.

Пока все было нормально, колесный экскаватор вырытую из траншеи землю высыпал рядом, образуя бруствер, правда, до саженцев уже большеньких, докатывались полумерзлые большие комища глины, он потом, по-темну уже, выходил в рабочих рукавицах, верхонках и с короткой лопаткой, откатывал их подальше от стволов своих питомцев, а которые не двигались, перерубал лопатой, и потом откидывал.

Но однажды он шел с работы, как обычно, мимо садика, услышал шум экскаватора и почему-то нехорошее предчувствие вошло в сердце. Вышел из-за угла забора и едва бросил взгляд на место работ, как понял, что случилась беда. Ближнего к нему ореха не было, вернее, он был, но не в земле, а в ковше экскаватора, а на том месте, где он рос, пролегла траншея, сделавшая поворот под прямым углом, значит, здесь будет компенсатор.

Глаза Фёдора мгновенно залил гнев и он, не размышляя и ничего не соображая, бросился к экскаватору, намереваясь вытащить машиниста и пришибить его на месте, паскудника, ругался он на ходу самыми черными словами. Тот, молодой, румянощекий почуял недоброе и шустро закрыл изнутри до того приоткрытую дверцу кабины на защелку. А к рассвирепевшему Фёдору бежал высокий мужик в спецовке.

— Батя, батя, не бушуй!

— Да вы что же, обормоты, отворите, обещали же поберечь.

— Да погодь ты, старый. Видишь, компенсатор здесь надумали ставить, пришлось одно дерево убрать. Но мы аккуратненько вынули, с корнями. Тебя ждали, скажи, куда его посадить, мы мигом.

Отлегло от сердца, гнев опал, оставив сухость во рту. Огляделся кругом, прикинул и показал рукой.

— Да вот хоть сюда посадите.

Работяга облегченно осклабился, знать, ему тоже не по сердцу такое злодейство.

— Ну вот и ладушки.

Спиридоныч только вошел в квартиру, а Наталья уже кричит ему: — Дед, иди к окну, тебя кличут. Она тоже переживала за посаженные орехи.

Внизу стоял тот высокий рабочий.

— Батя, глянь, как, нормально?

В том месте, которое он указал, сразу за металлической трубой в руку толщиной, неизвестно зачем и когда здесь поставленной, возвышался его орешек. Спиридоныч радостно закричал в открытое окно.

— Нормалек! Спасибо, ребята!

Снизу басовито донеслось: — Ну и ладушки.

…Весной, когда появилась первая травка и оттаяли большие комья глины, скатившиеся с насыпанного вынутым грунтом бруствера, Фёдор снова вышел с лопаткой откидывать подкатившиеся к самым стволам глыбы глины.

Пересаженный орех пол-лета болел, приходилось его снова поливать, но ничего, оклемался, но теперь начал расти не вверх, а вширь. Да, тогда, поздней осенью, долго трясся Спиридоныч за своих питомцев, пока клали автокраном лотки, потом укладывали трубы, сваривали их, затем закрывали трассу. И все это время между садиком и деревьями сновала тяжелая техника. Но вроде обошлось и только весной Спиридоныч обнаружил, что самый крайний орех, в другую сторону от пересаженного, все же сломали под самый корень. И он не выжил.

Все то время, пока шли работы, Фёдор непечатно, нецензурно, не для нежных ушей склонял по всем падежам владельцев магазина, из-за которых у него такая нервотрепка случилась. А сейчас ходит в этот магазин за пивом и не ругает больше хозяев.

Орехи лист уже пустили, стоят веселые, веточками покачивают. Поговорил с каждым, погладил листочки и пошел довольный.

*                           *                           *

Он пошел в этот магазин, более удаленный от дома, потому что в нем помещался банкомат, прямо внутри магазина. Людям, безусловно, удобно, но, что самое важное, выгодно собственнику торгового заведения — раз человек снял деньги со счета, то он обязательно что-нибудь купит, буквально рядом стоят полки со всякой заманчивой на вид продукцией, хотя совсем неизвестно, какого она качества на самом деле.

Снял Спиридоныч пять тысяч, хватит пока, поменьше будет соблазн, он и так старался не глядеть в ту сторону, где возвышался стеллаж с пивом. Достал из своей сумки матерчатую авоську, ее Наталье давно еще сшила знакомая портниха, не любит он одноразовые пакеты, считая их основным губителем живой природы. Помнится, ругался он с покойной супругой как раз по поводу одноразовых вещей. Ему приходилось ставить ей уколы и она всякий раз требовала, чтобы шприц было обязательно новый, из упаковки, а он пытался убедить ее в том, что после укола обеззараживает их в кипятке и можно пользоваться этим шприцем до того момента, пока не затупится игла, тем более, что она одна им колется и ничья зараза на него не попадает. Он-то ведь сам до десяти раз использует один шприц, когда ему необходимо ввести в ягодицу лекарство и ничего, жив до сих пор. Но бабушка его, царствие ей небесное, оставалась глуха к его доводам, она за последние годы разучилась размышлять, ее отучил от этого необходимейшего занятия телевизор, растлитель одноглазый.

Приходилось подчиняться, но он ее шприцы кипятком все же ошпаривал и складывал у себя, потом ему пригодятся.

Сняв деньги, Спиридоныч прошел в сам магазин. Ходил между рядами, смотрел, выбирал. Купил пару селедок, посоленных в рассоле, не любил в упаковке, а вот такую именно, хороша она с картошечкой, сваренной в «мундире», а потом обжаренной на сковороде и посыпанной мелко нарезанным лучком. Представил себе это блюдо и скулы стянуло от желания пожевать эту вкуснотищу. Купил сарделек пару кило, килограммовую пачку пельменей, упаковку вареников с творогом, еще одну с фаршированными блинчиками, дорогой копченой колбасы немного, грамм триста, двухкилограммовую бумажную пачку муки, потому что решил начать опять печь свой хлеб, раньше он частенько заводил хлебопечку, приспособился выпекать на ней разные сорта хлеба, но в последнее время что-то забыл о ней. Тогда пришлось покупать и десяток яиц в пластмассовой коробке, в общем, к кассе подошел загружен прилично. А там скандал. Впереди него, через одного человека, пожилой худой женщины в очёчках с полнющей магазинной пластиковой корзиной, как она доперла ее до кассы, перед кассиром, пухлой рыжеволосой бабенкой лет тридцати, стояла какая-то неопрятная старуха и громко скандалила, под левой рукой у ней костыль.

Спиридоныч в своих думках, не вникает в чужие распри. Но вдруг он ясно услышал слово, которая всколыхнуло в нем далекое прошлое.

Бабка с костылем завопила скрипучим голосом.

— Ой, умора, ты, ссыкуха долбаная, будешь мне указывать, надевать мне маску или нет?

«Лидкины слова. Сколько живу, а только от нее слышал это выражение «ой, умора». А, может, это она? Да ну, эта старуха или Лидка! А костыль? У Лидии тоже левая нога было неразвитая и потом это «ой, умора».

Скандалистку стали урезонивать стоящие в очереди сзади, убеждая надеть маску, потому что кассира заставляют обслуживать только таких покупателей и она, наконец, вздела на лицо белую маску, болтающуюся у ней на одной резинке ниже подбородка. Он тоже нацепил на рот марлевую маску, достав из сумки. Лицо ее Фёдор видел только в профиль, но решил догнать ее и выяснить, Лида это или нет. Как назло, худотелая дама перед ним, как в войну запаслась продуктами, пока с ней кассирша разбиралась, пока его обслуживала, он нетерпеливо переминался, злясь на магазинную суету.

Поспешно вышел, уже и не надеясь увидеть ту скандалистку. А она сидит себе на лавочке недалеко от магазина и дымит сигаретой, костыль прислонен к бетонной чаше, предназначенной, вероятнее всего, для растений, но превращенной часто пьющими здесь подозрительными личностями в большую пепельницу. И почему-то решимость, с которой он стремился к встрече, потекла из него, как вода из разбитой бутылки.

«А что я ей скажу? Ты не Лидка случаем? Как-то неудобно, да и грубиянка она, еще пошлет куда подальше».

В нерешительности он все же сделал несколько шагов по плитке, которой было выстлано предмагазинное пространство.

Она заметила его неуверенное движение, потому что рядом никого не было и сама обратилась к нему.

— Что, стрельнуть сигаретку хочешь, так не дам, свои надо иметь. А если есть, так садись, подыми за компанию.

И хохотнула скрипом гайки, накручиваемой на ржавый болт. В голосе ее и в смехе сильно ощутимо было что-то злое, застарелое злое, накопленное и ищущее, на кого выплеснуться.

Спиридоныч сел поодаль, почти на другом конце желтой лавочки, поставил свою сумку рядом, достал сигареты и закурил, хотя желания не было.

Старуха, повернув голову, наблюдала за ним, и вдруг огорошила вопросом, очень неожиданным и грубым.

— Мужик, ты бухарик?

Спиридоныч малость даже оробел от такого напора и помедлил, обмозговывая, как и что ответить. Она не дождалась, пока он соберет свои мысли.

— Ой, умора. Бухарик, точно. Хотя одет прилично. Ну если хошь, давай скинемся на читок. А, может, у тебя в сумке есть, так банкуй, стакашек имеется.

Федор, наконец, сгреб мыслишки, раскиданные началом беседы, в кучку.

— А с чего ты взяла, что я бухарик?

— Ой, умора. Да чё, тя по роже не видать, что ли? Ладно, не кобенься, наливай, если есть.

— Да нету у меня ничего и не пью я водку.

— Какого хрена тогда присоседился? Вали давай. Ну, умора с тобой.

И тут Спиридоныч решился.

— Скажи, а ты не Лида Афонина?

Будто горячим утюгом прошлись по смятой, пожульканной тряпке и она вдруг стала разглаживаться, принимать нормальный вид, такое примерно действие произвели слова Фёдора на собеседницу. Лицо ее на глазах начало расправляться, терять спрятанную в морщинах, складках и подглазных мешках накопленные за долгие годы явно нездоровой жизни усталость и злость.

Уже узнавал в ней Спиридоныч Лидку, соседку его по бараку, Лидушку, девчонку, когда-то, давно-давно, в ушедшем тысячелетии, влюбленную в него, балбеса, недостойного такого чистого, возвышенного чувства.

И голос ее обрел нотки Лиды, окликавшей его: «Феденька». Но тогда в голосе была затаенная нежность, а сейчас слышались робкая надежда и печаль.

— Да, я Лида Афонина. А Вы кто?

— Фёдор я, Крошкин! Не узнаешь?

Она потерянно повторяла: — «Фёдор, Фёдор, Фёдор Крошкин. Неужели ты? Не может быть? Этого просто не может быть?! Ты же умер лет двадцать назад. Ой, умора».

Ей, видимо, самой показалось неуместным в данной ситуации ее странноватое присловье, которое прилипло к ней еще в детстве и она смущенно захихикала, уклонив лицо вниз. Поразили Фёдора слова Лиды о собственной смерти.

— Как это я умер? Кто тебе сказал такое?

Лида подняла голову.

— Да как кто? Все знают. Тогда даже в городской газете написано было.

— Ты сама читала?

— Нет, Вера Колтович, твоя одноклассница мне сказала, а она читала.

— И что, имя с отчеством совпадают?

— Вроде бы.

— Ну, вроде бы да как бы. А год рождения?

— Вот этого не знаю.

— Ну вот. А, вообще-то, в нашем городе я своих полных тёзок не встречал. Так, значит, меня похоронили? А кто-нибудь из знакомых был на погребении?

— Не знаю я. Просто поверила и считала тебя мертвым.

У ней неожиданно из глубоких впадин глаз быстро покатились бусинки слез.

— Ой, Федя, как я тогда плакала. Я же любила тебя без памяти, ты тогда уехал учиться, я даже утопиться хотела. А я тебе, между прочим, три письма написала, а ты не ответил. Не получил?

— Да я в другую общагу переехал потом, но одно получал, да как-то не собрался ответить, закрутился. Новые люди, новые впечатления. Ну как ты жила все эти годы, Лида? Замужем?

Вздох прозвучал как всхрап утомленной лошади.

— Ой, умора, Федя, с тобой. Кто же меня, убогую, замуж взял бы?

— Что, так всю жизнь одна и прожила?

Сейчас в ее голосе звучал вызов.

— Ну почему же одна? Сын у меня есть.

— А от кого?

Вырвалось у него, а зря, не надо было об этом спрашивать, оттого, наверно, вызов попёр нахрапом.

— Смолоду от тебя мечтала, да ты пропал из моей жизни, а родила и сама толком не знаю, от кого. Нагуляла.

Не рад Фёдор уже своим вопросам, получается, он виноват в ее неудавшейся жизни.

— Ну и хорошо, что сын есть, все помощь.

Горький смех вываливался из ее губ ошметками

— Хэ-хэ-хэ. Помощь, говоришь? От такой помощи впору удавиться.

Уже и встрече не рад Спиридоныч, начал с тоской думать, как бы ему тактично откланяться. Однако, не получилось.

Люда быстро придвинулась к нему по лавочке.

— А знаешь, что, Феденька, если жадоба не даванёт тебя, сходи купи читок водочки, посидим, выпьем ради встречи, потолкуем. Погодка-то вишь какая расчудесная.

Он обрадовался этому предложению просто ради того, чтобы пока ходит, прийти в себя и продумать, как себя вести дальше, слишком уж неожиданно все закрутилось и стало сплетаться в какой-то непонятный узелок. Он-то в начале думал, ну узнали друг друга, ну повспоминали чуток детство свое и юность и разошлись до следующей встречи, неведомо когда могущей случиться, ведь не встречались же до этого, а она, поди, не один год проживает в этом районе.

Лидка про любовь что-то говорила, да никакой любви не было вовсе. Жили они в одном бараке, двухэтажном, бревенчатом, построенном пленными немцами после войны. Лидка с матерью и отчимом проживали на втором этаже, а Фёдор со своим семейством — на первом. Лида на четыре года младше его, помнит он, шустрая была соплюшка, хоть и с сохлой ногой. Она тогда мало внимания обращала на свой физический недостаток, прихрамывая, скакала вверх-вниз по крутой деревянной лестнице барака. Ну было один раз у них нечто вроде объяснения. Помнит он, оказывается и тот случай. Пока шел до магазина, казалось, малый эпизод из их жизни, произошедший в другом столетии, в другом тысячелетии, в другом государстве, при другом строе проявился в памяти полнообъемно и в красках.

Он тогда учился в десятом классе, заканчивал уже, на девчонок заглядывался, на одноклассниц и, конечно, не было ему никакого дела, что он нравится своей соседке-малолетке. А ведь замечал же, как она пунцовела при встречах с ним и понимая, что этим выдает себя, угибала русую головенку с двумя косичками сколь можно вниз. Маленькая она была, к тому же ущербная, поэтому никак не интересовала Федю. Нет, бывало иной раз, он по просьбе ее мамы, Серафимы Степановны, помогал Лидке по математике.

И вот однажды, кажется, в мае уже, теплынь тогда стояла, как летом, Фёдор ввечеру поднимался на второй этаж, к другим соседям, что-то ему нужно было, а вот что именно, выдуло тысячелетним ветром забвения, и вдруг открывается левая коридорная дверь, вылетает Лидка и с налету чуть не сшибает его. В последний момент притормозила и смущенно пролепетала.

— Ой, прости, Федя.

— Куда так разлеталась?

— Ой, умора. Мамка в магазин за хлебом отправила. А ты не к нам?

— Нет, к Федотовым.

Она стояла выше на ступеньку, в тускловатом свете запыленный коридорной лампочки белки ее глаз влажно и загадочно блестели. Лида держалась одной рукой за перила лестницы, в другой висела сетка, с какими обычно ходили в магазины в те далекие годы. Светленькую кофточку уже заметно оттопыривали фигушки намечающихся грудей, черная юбка открывала ноги и ту, которая была чуть тоньше и немного короче, в неясном свете она совсем не портила тоненькой фигурки, а белые высокие носочки придавали ей даже изящество.

— А чего к нам не заходишь? Мы тебе всегда рады.

— Да некогда все, то учеба, то спорт.

— Ты после школы поедешь учиться. А куда?

— Думаю, в Томск, в университет поступить.

— Ой, умора. А я по тебе сильно скучать буду.

Федя ответил дежурной фразой.

— Я тоже буду скучать.

Лучше бы он промолчал. Она вся потянулась к нему.

— Правда, Феденька, ты будешь по мне скучать?

И неожиданно склонила голову ему на плечо.

— Знал бы ты, как мне без тебя тошно будет жить.

Ошалел Федька изрядно от такого признания, он воспринимал Лидку девчонкой, соседкой, веселой неунывающий хохотушкой, а тут такие слова, чуть ли не любовные. Боясь, что она заплачет, он левой ладонью погладил затылок между оснований косичек, ласково приговаривая: — Ну что то, Лида, все будет хорошо.

Где-то хлопнула дверь, послышался чей-то голос, Федя мягко отстранил Лиду от себя.

— Не вешай нос, Лида, жизнь — штука прекрасная, а все огорчения пройдут.

Быстро пошел вверх, не хотелось ему, чтобы кто-то увидел их с Лидой вечером на лестнице и близко друг к другу, могли не так истолковать и пересудам бы не было конца. Барак-  сложное человеческое сообщество и как во всяком сообществе людей в нем жило скверное, присущее природе человека и прекрасное, свойственное высоким душевным качествам все того же самого человека. Сейчас Спиридоныч убежденно считает, что барачный период его жизни был самым добрым, самым счастливым и не только потому, что это было детство и рядом находились любящие родители, сама атмосфера была другая, не довлела над людьми жажда богатства, они были просты и искренны в желаниях и поступках, атмосфера формировала характеры, способные сосуществовать в больших коллективах добросердечно, и достигать общих больших целей.

Конечно, тогда все мечтали скорее получить отдельные благоустроенные квартиры с теплым сортиром и ванной. Ну и что, получили, а потом многие в своих отъединенных квартирах-коробках тосковали по человеческому общению, уходили в свое одиночество, становясь раздражительными эгоистами и брюзгами.

… После того разговора Фёдор стал внимательнее относиться к Лиде, сердцем понимая переживания девчонки в ее первой влюбленности, но никаких надежд старался не подавать, иначе тем горше будет для нее расставание. Вскоре после окончания школы он уехал в Томск, Лида его не провожала, он даже, кажется, не видел ее в день отъезда. И все, встреч больше не было, когда он вернулся из Томска, барак уже был расселен, его семье дали квартиру, а куда переселилась семья Лиды, он не знал. Честно говоря, он вовсе забыл о ее существовании. И вдруг эта встреча. Но как она изменилась! Вспомнил он, как Лида выстаивала за углом барака или стайки, стесняясь пройти в деревянный туалет, разделенный стенкой на две половинки, мужскую и женскую, если вдруг видела его, идущим туда или оттуда, он-то замечал ее, но старался не показывать этого. Такая она была стеснительная в детстве и какая стала грубая, стоит лишь вспомнить ее разговор в магазине с продавцом.

Между прочим, Спиридоныч не один раз задумывался над одним очень интересным вопросом. Почему из девочек и девушек, таких скромных, застенчивых фифочек, краснеющих багровым закатом при малейшем намеке на половые различия или на отношения полов, с годами вырастают горластые матершинницы — собственницы, ужасные фурии или домашние деспотички? Он решил, что все заложено в женской природе, предназначенной для продолжения рода, выкармливания потомства, уходе за детьми, заботе о хлебе насущном для них. В несовершенной человеческой жизни, особенно при строе, созданном исключительно для процветания лишь отдельной части общества, эти природные свойства женщин в тяжкой борьбе за более-менее сносное существование усиливаются и искажаются, вот тогда и предстают пред глазами мужчин во всем своем «великолепии» подобные особи.

Не все, конечно такие, далеко не все, много просто замечательных женщин, но все же, увы, многие. Не успел Спиридоныч обдумать во всей полноте эту своеобразную тему, ибо короток путь от лавочки до магазина. А четушек и не оказалось в наличии. Подумал-подумал мужик и несмотря на сомнения в собственной правоте, взял целую бутылку водки, безусловно, здесь сыграло свою роль нежелание быть обвиненным в жадности. Лида ведь намекала на это. Ладно, пусть выпьет за нашу встречу. Сам он пить с ней не собирался, не смог себя заставить, она в его сознании все равно больше была той, молоденькой девчушкой, а не этой злой и старой. Не знал он, что взять на закуску и купил два плавленых сырка, закусь его молодости, когда приходилось выпивать по-быстрому и в местах, для этого не предназначенных, ну а если у ней разыграется аппетит, можно достать колбасу из сумки.

Лида снова курила, быстрыми затяжками, наверное, волновалась, ожидая выпивку. Вот только сейчас, подходя к лавочке, он хорошенько рассмотрел свою старинную знакомую. Одета она очень неважненько. Она не располнела к старости, как это часто бывает с женщинами, такая же сухотелая, даже худая, темносиняя сильно поношенная кофта свисает с ее плеч как с вешалки, ниже широкие черные мужские брюки с высоко загнутыми вверх манжетами, на ногах пестрые тапочки и носки разного цвета, ни здоровой — желтый, а на больной — серый. Тогда, в далекой дали времени на ней носочки были высокие и белые.

«Да не надо сравнивать. Это совершенно разные люди. И зачем я к ней подошел? Ведь ясно же было, что случится только разочарование».

Однако шел, что-то тянуло, да и сумка его стояла у лавочки. Успел он, подходя, разглядеть и впалые щеки землистого цвета, и седые коротко стриженные волосы. Костыль являл собой тоже удручающее зрелище. Краска на нем во многих местах облупилась до металла, резиновый наконечник сильно сношен, а на верхнем упоре повязана толстая тряпка. Бутылка у него в его повседневной сумке, в руках ничего нет, ее глаза обшарили его всего и в голосе не столько вопрос, сколько ожидание жаждущего.

— Взял?!

— Взял, но не четушку, не было, бутылку взял. Голос взвился в поднебесье радостью.

— Цельную бутылку?! Ой, умора, Феденька.

«Точно, пьет. Ой, дурак, зачем я это делаю? «

В это время соседка его бывшая начала проявлять активность. Нагнулась над своим пакетом, чем-то немного наполненным, пошарила там и вытянула граненую стопку.

— Посудинка у меня всегда с собой.

Дунула в стопку, обтерла ладонью ее вкруговую по ободу и поставила на лавочку.

— Ну, доставай, чё тележиться-то.

Тоскливо Спиридонычу, да поздно уж назад пятиться, коль назвался груздочком, так пищи, но лезь в кузовок. Вздохнул он только, достал бутылку.

Дальнейшее вызвало изумление даже у Спиридоныча, немало повидавшего на своем веку. Он лишь едва успевал глазами следить за быстротой действий Лиды, а она совершала все стремительно. Схватила бутылку, в секунду сдернула бумажную наклейку, закрывающую горлышко, поднесла емкость ко рту, уцепила длинным темно-желтым, даже бурым зубом, одиноко торчащим в этой половине рта, пластмассовую крышку, хлопок и та упала рядом с лавочкой, тупо стукнув об плитку. В два булька налила водку в стопку до самого верха и в один звучный глоток опрокинула в рот. Стопку поставила на лавочку не сразу, сначала поцеловала ее в донышко.

— Ой, ты моя хорошая. Дай бог, чтобы всегда была полная.

Спиридоныч удивленно покачал головой и полез в карман за забытым сырком, желая дать ей закусить, а Лида уже дымила сигаретой.

— Ой, хорошо. Ну умора так умора — Федя меня водочкой угощает. Кто бы мог подумать.

Спохватилась все-таки.

— А сам-то чё не глотанешь?

— Да не пью я вообще-то.

Видно было, что хмель сразу ударил ей в голову — померкнувшая синева обращенных к нему глаз тускловато заблестела, а речь становилась уже несколько развязной.

— А-а, ну и молодец, што не пьешь. Ты ж, поди, большим начальником был, а им пить не полагается. А, говори, был?

— Большим не был, мастером участка.

— А чё ж так? Учился же.

Совсем не хотелось Спиридонычу рассказывать о себе, ну совсем, отвечал поэтому односложно.

— Так получилось.

— Ну и лады, коли так. А я, ежели не возражаешь, еще стаканчик опрокину.

— Опрокинь. Только не увлекайся, а то опьянеешь.

— Ой, умора. С пару стопашек? Да ни-ни.

— На сырок, закуси хоть.

— Ой, умора. Сырочек советский! Ну спасибочки.

Второй раз процедуру питья она провела уже не столь стремительно, но все равно в достаточно быстром темпе. Затем щепотью отерла губы, разломила сырок пополам, быстро освободила от фольги одну половинку и отправила в рот. Жевала как жвачное животное, водя челюстями не вверх-вниз, а вправо-влево, перетирая пищу. Прожевала и снова засунула сигарету в рот, чиркнула зажигалкой.

— Ты б не курила так часто, здоровье поберегла.

— Ой, умора. Ты ж не заботился о моем здоровье, когда я, бывало, башкой об стенку колотилась, едва представлю себе, как ты там где-то с другой милуешься.

«Бред какой-то. Зачем сейчас об этом вспоминать? » А вслух не знал, что и как ответить, молчал. Достал сигарету, тоже закурил, затянулся два раза, противно стало во рту, бросил отраву в чашу, попал. Лида смотрела глазами уже пьяненькими.

— Молчишь? Ну молчи-молчи, чё ты сказать-то можешь? Я тебя любила, а ты так со мной обошелся.

Тут уж он не выдержал.

— Да что ты несешь? Какая любовь, об чем ты? Тебе лет-то было двенадцать или тринадцать! Она его перебила в запальчивости.

— Тогда, а опосля, когда ты уехал и исчез навовсе! Я же тебя еще шибче полюбила. Ох, сколько я мук перенесла из-за тебя, подлеца.

И уже слезы потекли, мелким дождичком закапали на брюки.

— Лида, перестань, пожалуйста. Давай лучше поговорим о том, как ты жила, чем занималась.

Рука ее вяло махнула.

— А-а. Как жила, так и прожила, ничё доброго, чтобы вспомнить. Давай лучше еще по стопарику жахнем.

Слезы также внезапно иссякли, как и возникли, глаза смотрели пьяно-хитровато.

— А чё, и в самом деле не жалко, што цельный пузырь взял бедной Кувыркашке?

Фёдор в изумлении переспросил: — Кому, кому?

Она хоть и в изрядном подпитии, но смутилась, невольно проговорившись о чем-то нежелательном для разглашения.

— Да, это так, ни о чем.

Но вызов, который сидел в ней где-то совсем близко в сознании, крепко вросший в сердце, как защитная реакция на людские обиды за свою физическую неполноценность и неустроенную жизнь все же прорвался наружу.

— Ну и хрен с тобой, если узнаешь. Да, это меня так обзывают, я же скачу, как подстрелыш, с боку на бок качаюсь, особо когда бухану.

Голос набряк обидой и злостью.

— Да, бухаю! И чё?! Жись моя такая паскудная — ни мужа, ни семьи. Ты вот девчоночкой меня опалил и бросил обуглёныша. Так вот и живу обгорелая. А-а, да чё там говорить. Вот умора так умора.

Отработанной процесс принятия дозы закончился опять быстро, и вторая половинка сырка упала в яму рта. Пожевала, помолчала, потом закурила. И неожиданно голова Лиды откинулась на спинку лавочки, ближняя к Фёдору рука ее с недокуренной сигаретой упала на деревянную рейку сиденья, окурок выпал и скатился на плитку.

«Ну дела. Она себе, оказывается, придумала любовь, взлелеяла ее и всю жизнь прожила в этом выдуманном мире. Но я-то здесь при чем? Я же ни сном ни духом об этом! Ну а сейчас-то что с ней делать? «

Заоглядывался кругом, опасаясь того, что кто-то наблюдает за ними и может подумать, будто он пьет с этой старухой. Резануло слово «старухой» даже в мысленном произнесении и осудил Спиридоныч себя за это слово и за то, что постыдился Лиды.

«Бедняжка она, невеселую, выходит по всему, жизнь прожила. Да и мне ли судить, какую она жизнь прожила, были же и в ее жизни моменты, которые осмысливают наше земное существование. Да вот даже хотя бы сын. Возможно, он замечательный человек, заботится о матери».

Память человека всегда готова услужливо подсунуть плохие воспоминания, она и подсунула недавно сказанное Лидой о сыновьей помощи.

«Да, не все там, значит, хорошо и гладко. Но что же с ней делать? На горбушке тащить? Я ведь не знаю, где она живет. Может, растолкать ее? «

Но пока не решался, сидел. С полчаса прошло, а он ничего не надумал.

Лида очнулась так же неожиданно, как и уходила в алкогольную «отключку». Резко откачнулась от спинки и уставилась на Фёдора колючками глаз. И голос, как железом по бетону.

— Ты, хрен с горы, чё тут высиживаешь, чё пасешь?

Не обиделся Спиридоныч и даже не удивился, бывали у него знакомые, которые вот так же мгновенно отключались после определенной дозы и через непродолжительное время мгновенно же очухивались. Но Лидка явно не совсем пришла в себя, не узнала же его.

— Лид, да это я, Фёдор Крошкин.

Некоторое еще время в ее глазах были колючки, но вдруг пропали, растворились в тусклой синеве зрачков, мелькнуло в них что-то живое, даже застенчивое и голос стал певуч.

— О-о-й, е-ё-ее! Совсем память дырявая стала. Ой, умора. Ты прости меня, Феденька, дуру старую.

— Да ладно, все нормально. Пойдем-ка мы с тобой к тебе домой, провожу я тебя.

— Пойдем, Федя, щас пойдем. Я вот токо глындану чуток и сразу пойдем.

Она еще говорила, а рука уже потянулась к бутылке, стоящей поодаль.

— Лида, а мож не надо? Ты и так уже хорошая.

Не проспалась она толком, да и характер с годами испортился, стал неуравновешенный, оттого и настроение у Лиды менялось быстро и кардинально. Зверовато взрыкнула.

— Но-но, не трожь. А, можа, жаба все ж таки даванула, что бутылку взял? Да на, подавись.

Однако, вопреки словам, бутылку, на треть отпитую, не ему протянула, а ко рту подтянула. Пила из горлышка, звучно булькая. Спиридоныча передернуло, он-то водку не то что из горлышка, без закуски пить не мог.

Привычно щепотью обтерла губы, бутылку с остатками водки заткнула пробкой и опустила в свой пакет, закурила.

Боясь, что ее опять и окончательно развезет, Спиридоныч быстро заговорил.

— Ну пошли, Лида. Ты где живешь-то? Адрес скажи.

— Адрес? Скажу. Да вон, от бассейна вниз второй дом налево, там я живу.

— А квартира, квартира какая, — совсем заспешил Фёдор, видя, как глаза Лиды стекленеют.

— Квартира? Ишь ты какой, квартиру ему скажи. И скажу. Тридцать седьмая моя квартира, наша с Генашкой. А тебе зачем моя квартира? У меня Генаша сердитый, он тебя отволтузит.

Спиридоныч не слушал ее, он запоминал адрес.

— Вставай, Лида, пойдем по-тихоньку.

А старушку потащило по волнам хмеля.

— Куда ты меня зовешь? Я ж пьяная, толку от меня не будет. А Генашка у-у какой, как осерчает, так тебе и мне всыпет. Давай споем с тобой, слышь ты, чухнарь.

«Придется тащить».

Федор встал, взял в одну, левую руку свою сумку, ее пакет, костыль, наклонился, ухватил Лиду за талию, взвалил на плечо, разогнулся без особого усилия, легка Лидка, как девчонка.

«Так, адрес, главное, не забыть, тоже ведь не молодой, бывает, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Нет, ну какой же я идиот, зачем взял водку? Не, ну не знал же, что она такая падкая на нее. А что, забыл пословицу русскую «водка не мед, человека гнет».

Вот то-то и оно. Да, свиданьице вышло скверное, не зря меня что-то притормаживало, так не прислушался. Ну чё теперь об этом думать».

Он перешел дорогу по пешеходному переходу и направился наискось через небольшую площадь перед бассейном к полого спускающейся улице, той, которая ему была нужна. Дома на ней стояли только по левой стороне, так что ошибиться было невозможно. Ноша не тяготила, шагалось легко, и он уже подумал, что доставит свой груз до места без происшествий, но тут вдруг со спины его, где находилась голова пассажирки, послышалось пение, достаточно громкое, чтобы привлечь ненужное внимание.

— М-м-е-ме-ж   вы-со-о-ки-их   хл-е-бо-ов   за-а-те-ря-я-ло-о-ся-я.

«О Боже мой, этого мне только не хватало», -, подумал Фёдор, невольно озираясь в доступном его взору пространстве. Встречная молодая мамаша с коляской заулыбалась, двое парнишек, сидевших на лавочке под раскидистым кленом, дружно хихикали, переглядываясь. Он сколько мог повернул голову к ней и тихо попросил: — Лид, не надо, а. Помолчи малость, скоро придем.

В ответ пение набрало силу.

— Не-е   бо-о-га-а-то-о-ее  на-а-ше-е  се-е-ло-о.

Не выдержал Спиридоныч, восприняв это как издевательство, и гаркнул ей в поясницу.

— Заткнись, дура.

Стало тихо, слышно только его немного запаленное дыхание и стук каблуков по асфальту. Дорога пошла в уклон, прошли мимо одной девятиэтажки, вот и вторая, Фёдор свернул к дому.

«Так, тридцать седьмая — это какой этаж? По четыре квартиры в подъезде, значит, о, второй подъезд и первый этаж. Вроде так».

Затекала шея и правое плечо с отвычки таскать тяжести.

«А смолоду баллон кислородный один на плече носил, даже и далековато бывало. Но то смолоду, тогда из форсу еще не то вытворял».

Подошел к подъезду. «Ключ подъездный, наверно, есть же у ней».

Лавочка присутствовала, на ней восседала грузная особа средних лет в толстых очках. По ее виду и лицу Спиридоныч точно определил даму как завсегдатайку уличных посиделок и скандалов, очень уж злорадно заизгибались пухлые губы с белым простудным налетом и зрачки за увеличивающими стеклами горели зловещим огнем пагубных страстей.

Федор подошел к лавке, лишь примеривался, как ловчее пристроить на нее Лиду, а очкастая уже взвилась в сладострастном порыве обличения.

— Э-э, старик, ты чё, эту грязную халабуду хочешь сюда свалить?

— А что такого?

— Охренел, придурок старый! Это же Кувыркашка, она по помойкам шарится, а ты ее, где люди сидят?

Спиридоныч аккуратно и подальше от очкастой, внешне не обращая внимания на начинающую заводиться соседку, посадил Лиду, она сразу повалилась набок, выпрямился и голосом судьи, оглашающего приговор, отчеканил

— Ты, люд сидящий, закрой хайло и больше я чтобы тебя не слышал. Ясно!?

Последнее слово произнес как «к расстрелу». Не ожидала представительница людей такого крутого зигзага в течение происходящего события, по всей вероятности, она чаще имела дело с такими же пьяницами из окружения Лиды, обычно они безответные в силу понимания своего ненормального образа жизни, а тут вдруг такой отпор от мужика явно трезвого, как-то она растерялась и примолкла.

Спиридоныч поискал в карманах кофты и брюк ключи, не обнаружил, тогда он обратился к еще толком не оценившей положение особе, причем, голосом сладким, насколько можно.

— Любезнейшая сударыня, откройте, пожалуйста, подъездную дверь. Человеку плохо, надо его уложить в постель.

Точно никогда не слышала такого обращения к себе эта милая женщина, иначе от чего бы зарозовело белое рыхлое лицо и взгляд за стеклами, предательски четко, притом, увеличено, показывающими истинное выражение глаз, не поплыл в сладкой истоме.

Она подскочила, словно молодушка, чуть не бегом проследовала к подъезду, приложила чип и услужливо придержала дверь, пока Спиридоныч взгромождал Лиду снова на плечо и шел.

— Генаша ее дома, стучите, у них нет ни домофона, ни звонка.

— Спасибо, милая, дай Бог тебе здоровья и удачи в жизни.

Не видел сейчас Фёдор выражение глаз соседки, но, думается, они покрылись хрустальной завесой влаги, не почудился же ему всхлип, такой вырывается у человека непроизвольно и от избытка чувств. «Ну и чудесно, — подумал Спиридоныч, — доброе слово всякому приятно».

Поднялся на первый этаж, квартира слева, черная стальная дверь, такие делали местные умельцы еще в начале девяностых годов того века, звонка нет, номера тоже. На громкий стук кулаком вскоре послышался глухой из-за преграды голос.

— Ну, ково там черти несут?

— Открывай, мать твоя пришла, — крикнул Фёдор, чтобы точно услышал тот, кто за дверью.

Тишина, длилась, на повторный стук, даже громыханье, снова голос.

— Я тебе постучу, шутник…, — стальная дверь все же пропустила не тихий густой мат. Спиридоныч забабахал злым кулаком со всей мочи, даже кулак прошила боль.

— Открывай, в рот тебе коромысло…, — и добавил не жидко на том же специфическом жаргоне. В свое время ему доводилось немало общаться с теми, кто отбыл срок и он прекрасно усвоил, что с такими, которые козыряют своим преступным прошлым, надо разговаривать с позиции силы, так как это обычно трусы, которых и в лагере шпыняли, они лишь пускают пыль в глаза, чтобы запугать слабого, а перед сильным, не только физически, но и духом, сразу сникают, как хилая ветка под ветром. Те же, кто сидел долго и по-серьезному, об этом не трещат и с людьми вежливы, а Генаша употребил в своем монологе именно тюремно-лагерный жаргон, причем, самого низкого пошиба, поэтому Спиридоныч сразу правильно его определил и поступил соответственно.

Ключ сварливо скрежетнул, за проемом двери, стоял невысокий сутулый и худой мужик в одних шароваробразных штанах, с длинными руками, сплошь разрисованными татуировкой, все тело его до пупа казалось сплошь синим, синева подходила к кадыку и было даже странно, почему она не подсинила и лицо.

Федор шагнул за порог, а хозяин не отступил в сторону.

— Слышь, дай пройти и покажи, куда мать положить.

У мужика гневно сошлись к переносице жидкие белесые брови.

— Не, в натуре, я не врубаюсь, чё те надо ваще?

— Не видишь что-ли, мать выпила лишку. Надо ей поспать, вот я ее и принес.

Мужик смотрел, как нервными пальцами лицо ощупывал и, видимо, решил для себя, что этот старик не является серьезным противником, поэтому и заговорил нагло.

— Слышь, ты, чухнарь, иди брось ее в подъезде и чеши отсюда, пока я тебя не ухайдокал.

Федор, не дослушав толком, поставил на пол сумку и пакет, прислонил к стене костыль, затем отмел в сторону не ожидавшего такой прыти от незваного гостя худосочного хозяина, зашел в квартиру.

Так, налево кухня, значит, расположение комнат, как у него. В кухне даже мимолетным взглядом увидел невообразимый бардак. Толкнул дверь в большую комнату, она на одном шарнире, косо открылась. На полу матрац с какими-то тряпками, старые, советские еще шкафы, на полу Лиду не захотел укладывать, прошел в другую комнату. Едва открыл дверь, как тяжелый застарелый запах человеческих испражнений шибанул не только в нос, задурманил даже голову. Налево диван, засаленный в деревянных частях до блеска, вместо подушки тряпочный валик, около дивана стоит горшок, наполовину с плавающими в моче фекалиями.

— О Боже! Как же она тут живет?!

Он только еще собирался снять Лиду, как она подала голос.

— Э-э, хто там? Сыми меня.

Уложил ее головой на валик, вернулся ко входной двери, она не заперта и сына Лиды нет, взял вещи, пошел опять в комнату. Горло судорожно сжималось от рвотных позывов, шагнул к окну, скинул какую-то чашку с окурками с подоконника, распахнул окно, высунутая голова жадно глотала свежий воздух.

Услышал за спиной шаги, оглянулся и вовремя. К нему шел Генаша с большущим столовым ножом, правда, лезвие у тесака не блестело грозно, оно заржавленное и сам нож направлен не на него, а вниз. Было совершенно очевидно, что мужик разыгрывает сцену и, притом, бесталанно.

Но голос его пытался звучать грозно.

— Ну щас я тя, гнида подкожная…, — однако, шаг его замедлялся.

Спиридоныч сказал ему спокойно, будто человек подходил его поприветствовать

— Ты, доходяга, не устраивай цирк, убери нож.

Генаша замер в нерешительности, переступая на одном месте босыми ступнями по грязному, драному линолеуму.

Спросил голосом обиженного мальчика.

— Да? А ты зачем ворвался? Я тебя звал?

— Дурак, не видишь, мать твою притащил.

Заметил Спиридоныч как Лида села на диване и углядел даже, что взгляд у ней вполне осмысленный, он думал, она подтвердит его слова, но прозвучало совсем другое, такое, что рассудок отказывался принимать.

— Генаша, поддай ему, он у меня хотел пузырь отобрать, я тебе несла, а он, сучара позорный, на нее хайло разинул.

Словно вздрюченный словами матери, сын вдруг отвердел лицом, рука уверенно повернула ножище в сторону Спиридоныча, тут уж надо было действовать решительно, Фёдор одним большим шагом приблизился к противнику, ухватил его левой рукой за запястье близ ножа, а правую сжал в кулак, чуть наложив большой палец на указательный и чуть выдвинув его вперед, этим местом и ткнул несильно Генашу чуть ниже места соединения ребер. Сильным ударом сюда человека можно убить или сделать калекой, такому удару его научили в погранвойсках.

Мужичок сдавленно ойкнул и сломался в пояснице, Спиридоныч успел вывернуть хлеборез из ослабевших пальцев. Лидка пыталась подняться без костыля и визгливо причитала.

— Ой, матушки, Генашу моего угробили, ой, матушки. Да что же ты наделал, гадючье ты отродье? О-о-й-о-её-ё-й.

Делать тут было нечего, Спиридоныч подхватил свою сумку, довольно бесцеремонно отпихнул с дороги согнувшегося, рывками глотавшего воздух Генашу и пошел к выходу.

«Вот попал так попал. Палата номер шесть! Самый настоящий дурдом. Попутал же меня бес подойти к Лидке. Да какая это Лидка, это старая карга, алкашка и вообще отброс общества».

Мог бы еще долго Федор Спиридонович изливать хоть в пространство, а хоть самому себе обиду, нанесенную ему, но как-то резко и почти зримо предстала пред взором лестница в бараке и девчушка в высоких белых носочках, стоящая чуть повыше его на лестнице. Он очарован загадочным блеском девчоночьих глаз в пыльном свете коридорной лампочки.

«Ох, дурень я, дурень. Зачем так про Лиду? Она же несчастная, жалеть ее надо, а не осуждать, наверное, и я мог так вот спиться, хотя, нет, я ж всю жизнь не увлекался этой гадостью, вот только на пенсии забаловал малость, но теперь с этим покончено. Не хочу стать таким, как Лидка. А что я про нее знаю? Как жила, где и кем работала? Мрак полнейший. Может, сходить потом, дней через несколько, поговорить нормально. Вряд ли получится, у ней кажется, мозги уже вывихнутые, да и трезвой, наверно, трудно застать. А сыночек-то тоже с приветом, кажись, сидел, может и не раз. А я его еще и малость повредил. Так за дело же, но такие типы обидчивы и злопамятны.

Да ну их обоих к чертям собачьим. Жил же без них и дальше обойдусь».

Легко было сказать, куда труднее выполнить. До самого дома мысли крутились-вертелись вокруг Лидки и ее сынка. Спиридоныч уже и укорял себя жестко за то, что ударил бедного мужичишку, тому ведь, пожалуй, не сладко живется, башка вон еще не вполне обросла волосами, хотя, может, и постригся, а может, и освободился недавно. Зубы гнилые, сам доходной, знать, здоровьишко подорвал в неволе. Уж и плевался Фёдор и пытался вспомнить что-нибудь приятное из собственной жизни, ан нет, думки в одну колею сваливались. С тем и пришел домой. Разделся, сложил продукты в холодильник, попил чайку и, маясь своей виной перед Лидой и ее сыном, даже выкурил целую сигарету от расстройства, но ничего не помогало. Уж подкрадывалась подлюка-мысль сходить за пивом, вроде бы неплохо попить с селедочкой даже без картошки, но он змеищу эту, мысль зловредную гневно изгнал. Помогло воспоминание о квартире, в которой только что побывал, подступившая при этом тошнота помогла в борьбе с соблазном. Нельзя ему допускать в своей жизни такую мерзость запустения, а, значит, алкоголь отныне в его образе жизни отсутствует.

Пошел в свою комнату, полежать захотелось, после всех сегодняшних событий устал он. Зайдя, сразу увидел Библию на столе и неожиданно словно молния прожгла его мозг.

«А не есть ли для меня вразумление встреча с Лидой? Я же в этот магазин не часто хожу, даже деньги чаще снимаю в самом банке, а тут вдруг потянуло. И, потом, деньги, украденные, вернулись. Непросто так же это все? Так что же мне, в конце концов делать, жить как? Да уж обмозговано все, жить по Заповедям Господа надо. И все».

Опять пришло облегчение с еще раз принятым решением. Но! Всем нутром, всем разумом, всем сердцем чуял Фёдор, что если решение твердое и окончательное, то это подводит к пути тяжелому, сопряженному, весьма вероятно, с кардинальным изменением всего образа земного существования, всех или многих взглядов, многих привычек. А это ох как непросто. И заюлила душа его грешная. «Может, не надо резко, может, по-тихоньку, по одной заповеди начать исполнять? Не, даже в Евангелии написано, что надо в меру сил духовных и физических своих идти ко Христу».

Окинул мысленным взором свои видимые пороки: тягу к осуждению, злословью, мелкие прегрешения, но такие в плотской жизни сладкие и содрогнулся. «Это мелочь, а что там, в сердце моем гнездится, я даже не представляю. И это все надо будет обуздывать»

Изнемог мозг его от таких размышлений, устал, уснуть бы хоть на полчасика. Неожиданно веки смежились и Фёдор уснул.

Поспал около часа, по часам посмотрел, настроение получше, вот только во рту опять сухость, это от курения, придётся и с этой заразой распрощаться окончательно. Молоко он купил, поэтому сделал на кухне кофе с молоком. В комнате включил телевизор, там новости, кадры из Донбасса, опять бандеровцы убили мирного жителя, человек вышел в свой огород что-то поделать и попал под пулю снайпера. Местные жители со слезами рассказывали, что этот стрелок уже не один день караулит жертву, как охотник на сафари, он уже раньше подстрелил несколько человек.

Гнев заклокотал в горле у Спиридоныча. «У-у, мрази. Расплодились недобитыши поганые.  Это всё Хрущ, вражина, заложил фугас с отсроченным взрывом под всю нашу жизнь. Он же в середине пятидесятых амнистировал многих бандеровских командиров среднего звена, они все просочились опять к себе на Западную Украину, осели, затаились, а втихую вели подрывную работу и свою поросль гадючью растили. Надо было тогда ещё их, отсидевших полный срок, полудохлых, расселять по Советскому Союзу по одному в город или в деревню, не больше, чтоб не спелись, да и вообще всю молодь западенскую отправлять учиться и работать в другие регионы, а туда заселять русских. Ладно, что об этом сейчас вспоминать, надобно Власти думать, как сейчас поступать, чтобы не допустить уничтожения русских в Донбассе.

Они же, бандерлоги, сучье отродье, постепенно всех наших перестреляют! А ополченцы не отвечают, а Россия харчки утирает и улыбается подлому Западу. Доколе же это будет продолжаться?!

Ну а что ты хотел? Это же всё последствия убийства Советского Союза, тогда тоже мину могучую заложили внутренние враги при помощи западных спецслужб. Вот она и рванула. Это надо же — мы сами позволили, чтобы из русских, живущих на Украине, никакие они не украинцы, бред это старой больной сивой кобылы, воспитали врагов для русских в России. И там многие уже всерьёз думают, что есть какая-то украинская нация! Проходили мы это уже. В восемнадцатом году казаки Войска Донского тоже восхотели быть отдельной державой, кричали, что они не русские. И чем для них всё кончилось? Похлебали кровушки своей ой как досыта и просветлело в головах. Это так завтра жители, допустим, Поморья тоже объявят себя отдельной нацией и что, позволить им рвать Россию? А, кстати, в девяностые там уже были такие поползновения. Нет, это надо огнём выжигать «.

Не мог до конца понять и даже себе разумно объяснить Спиридоныч, почему Президент до сих пор терпит существование бандеровского суррогатного государства. Нет пока сил разобраться с ним раз и навсегда? Но чем дольше кровавая распря длится, тем больше гибнет мирных жителей в Донбассе, тем тяжелее дастся победа и куда больше придётся вложить средств и труда для восстановления нашей Окраины, а что отстраивать её будет Россия, он не сомневался ничуть. Не сомневался и в отсутствии перспектив у «самостийной Украины». История человечества свидетельствует о том, что измена своей сути, своему кровно-родному всегда и неизбежно приводит к гибели изменника.

Вот взять хотя бы в пример поляков. Тоже начинали строить своё государство с отказа от православия и перехода в латинство. И какова была их судьба в истории? Довольно печальная. В XVIII веке три раза соседи делили Польшу из-за диких внутренних распрей, угрожающих ближним государствам, из-за необуздаемого гонора богатейших магнатов и всего панства — это и были основные причины ослабления державы вплоть до исчезновения её с карты Европы. В двадцатом веке Советская власть подарила Польше самостоятельность и тут же получила злейшего врага. Чем кончилась предвоенная яростная антисоветская политика братьев наших славян? Очередным разделом, Германия её оккупировала, а Советский Союз вернул западных украинцев и белорусов домой.

Сейчас Польша, не имеющая собственной политики, кроме ненависти к России, плотно улеглась под американцев. А дальше-то что? США в конвульсиях бессильной злобы бьётся от осознания близкой потери мировой власти, загнётся она, куда тогда Польше податься? Европа её больше подпитывать деньгами не станет, самой бы выжить. Разве только под шумок попробовать проглотить кусочек Украины, пока Россия всё не вернула себе, хватит на какое-то время подпитаться.

Не урок для Украины судьба ближайшего соседа, да и кровушка общая есть, генофонд взаимообогащался, не зря же правобережная Украина немало десятилетий под поляками была, тоже самостийностью своей распоряжаться не умеет, не обучена и навыков нема. Никогда никакая Украина не была отдельным царством-государством, было войско Запорожское, была Гетманщина, всё это являло собой необузданную вольницу, метались от поляков к туркам, к Москве прислонялись, а то и к крымским ханам подавались. И всегда кровь и война, а после Переславской Рады вообще руина лет на сорок воцарилась на просторах левобережья. И лишь когда русский царь ввёл войска, началась мирная жизнь, стало тихо и спокойно и полились на просторах Малороссии прекрасные песни.

И сейчас всё должно кончиться точно так, для этого требуется лишь одно — сильная власть в России.

Видит Спиридоныч, по немалому числу признаков, что время это близко, при дверях. Вот только жалко детишек в Донецкой и Луганской республиках, которые вырастают в подвалах, у которых обычное детское счастье жить со своими близкими, радоваться солнышку отбирают недобитые нацисты.

В последние годы Спиридоныч стал намного лучше относиться к Главе государства, особенно после возвращения Крыма. Понял он, что Президент действует виртуозно точно, просчитав все последствия и угрозы. Нет, он не во всём поддерживал его действия, особенно во внутренних делах. Для него было совершенно неприемлемо, в чём-то даже почтительное отношение Президента к сознательному перебежчику в лагерь врагов Горбачёву, ибо неколебимо уверен в том, что коль предательство и его главный организатор не осуждены публично, а сам застрельщик не казнён прилюдно, то общество российское не сможет вытравить из себя морок иудства и иуды будут и впредь плодиться в нём, как опарыши в гнилом мясе. И это будет считаться почти нормальным. Живём же мы сейчас в эру предательства, когда Краснову ставят памятники на Дону, Колчаку в Иркутске, а многие считают Горбачёва просто обманутым человеком.

Это даже в передаче у Соловьёва прозвучало, из уст того же Шахназарова, ну да, папа-то его был одним из ближайших соратников Михаила меченого. По мнению его оправдателей, он был наивным мужичком, доверчивым, ну комбайнер бывший, что с него возьмёшь, вот его и обманули злые дядьки с Запада.

Это они обитателям палаты номер шесть пусть рассказывают, политический пройдоха и изменник Горбачёв столь же похож на телёнка на верёвочке, сколь Шахназаров на свинопаса. Спиридоныч даже считал, что оправдание Горбачёва — это этап подготовки прихода нового иуды и что возможна была перестройка два.

А с Ельциным каково? В Екатеринбурге целый центр в его честь! Ну, тут понятно, Президент своих бывших начальников не трогает, не топит, однако доколе же? Кстати, такая же ситуация с изумительным хапугой Собчаком и его семейством. Клан Ельцина сколько лет обгладывает страну? Если нынешний хозяин Кремля хочет возродить могучее государство на основе патриотизма, ему придётся рано или поздно осудить Ельцина, его пресмыкательскую перед Штатами политику, попытку отдать Курилы японцам, беловежский сговор и многое другое.

Вполне обоснованно, даже просто на основании анализа тех событий, Фёдор считает, что эта «сладкая парочка», Горбачёв и Ельцин, работали в тандеме, оба по заданию теневых хозяев западного мира, когда «меченый» свою часть задачи выполнил, устроили спектакль по приходу к власти второго, красиво и элегантно. Вызывает раздражение у Спиридоныча и показательно уважительные отношения Главы государства с такими откровенными изменниками, как Солженицын и Алексева. Но поразмыслив хорошенько, пришёл к выводу, что это было необходимо с политической позиции, Россия-то до сей поры находится в статусе колонии, хотя всё больше проявляет непокорность, но колониальная администрация обязана оказывать влиятельным американским агентам знаки внимания. Наверное, из этого же легиона и Чубайс, на любой должности он открыто воровал, да ещё и бахвалился этим, а его лишь переводили на другую работу, такую же высокооплачиваемую. Может быть, за то к нему такое отеческое отношение, что в своё время по заданию Президента Анатолий Борисович успешно развалил РАО ЕС России, будучи его главой. Вполне, вполне возможно, отлично же справился человек с поставленной задачей.

… Опять репортаж из Донбасса, показывают посёлок под Донецком. Бабулька в кацавейке и галошах, мешая русские слова с местным говором, всхлипывает, рассказывая, как два дня назад со стороны Украины прилетела мина, убила её собачку и разрушила сарайчик.

Заискрило в голове у Спиридоныча, молнии ярости засверкали в очах. Вспомнил, глядя на бабусю, 2014 год. Начало его, февраль, огонь и кровь в Киеве, толпы беснующихся гадёнышей, споеных, одурманенных, с цепями, битами и оружием в руках. И крики, слитные, сотен и сотен глоток — москаляку на гиляку. Вспомнил горящих «беркутовцев», а потом и кадры сожжения молодых русских юношей и девушек в Одессе. Он тогда рычал с яростным клёкотом в горле, как смертельно раненая тигрица, с мукой наблюдающая гибель своих тигрят, скребущая землю убийственными, но не могущими дотянуться до врагов и рвать их плоть, когтями. И слёзы, жаркие, словно лава вулканическая, обжигали его щёки, жгли и жгли, казалось, они вот-вот прожгут их до кости.

Тогда Фёдор Спиридонович совершенно отчётливо уразумел, что фашизм возродился и его нужно уничтожить, пока он не окреп и пока его не подпитали до возможности вести войну с Россией, а тогда опять будут реки с водой, красной от крови.

… Помотал головой Фёдор, надеясь вытряхнуть оттуда тяжкие видения. Пошёл на кухню, от расстройства ссохлось во рту и руки сильно подрагивали. Нет, нельзя ему так сильно сопереживать, иначе можно ещё один инфаркт получить. Сердчишко, кстати, постукивало с болью.

Но очень не понравилась ему мыслишка о собственном физическом здоровье. «Если постоянно думать о своём драгоценном здравии, тогда надо жить с абсолютным равнодушием ко всему окружающему миру, да? Э-э, нет, любезнейший, если так думать и жить, то это будет не жизнь, а симуляция её, гнилостное болото. Знаю же прекрасно, что именно с молчаливого согласия равнодушных, отворачивающихся при виде насилия, чтобы не расстраивать свои нервы, и происходит в мире всё зло. В Библии же написано как Бог обращается к кому-то, не вспомню, к кому, со словами — «Ты не холоден и не горяч, за то изблюю тебя из уст своих».

Не смогу я так жить, да и поздно уже себя переделывать. Но всё же надо малость поберечься. Эмоциональность и так уж подводила меня к предъинфарктному состоянию».

Стоило только подумать подобным образом, как сразу же вспомнился случай, тяжёлый, горький и печальный.

*                           *                           *

Начало двухтысячных, Фёдор Спиридонович Крошкин, начальник участка сварки, сразу после обеда зашёл в цех и пошёл к помещению рабочих механослужбы. Около него, в железной будке находится большой сварочный агрегат, выпрямитель, преобразующий переменный ток в постоянный. Ему нужно осмотреть его, заставить сварщика поработать на разных режимах и определить, стоит ли его увозить в ремонт, были жалобы на нестабильную работу аппарата. Буквально рядом с будкой две лавки, составленные под прямым углом, между ними стол, он пуст, на нём только большая алюминиевая чашка под окурки. На длинной лавке сидят трое работяг и громко разговаривают, с матами-перематами. Двое из них слесари, молодой Антоха и Серёга, он постарше, с краю сидит сварщик Семён Алтухов, все без касок, курят. Ещё от угла слесарки Спиридоныч услышал слова Серёги, тот говорил запальчиво и немного шепелявя, из-за гнилых зубов.

— Сём, ты не прав, так можно всё войну перевернуть вверх ногами. Наши немцев долбошили ещё как, вон хоть «панфиловцев» возьми.

Семён, толстомордый, с блестящими фиксами, оголяемыми наглой улыбкой, нарочито небрежно бросал фразы.

— Да ладно тебе херню пороть. Твоих панфиловцев сроду и не было, они тогда разбежались как зайцы при виде немецких танков. И вообще коммуняки всё придумали. Зойка Космодемьянская шизофреничка была. Матросов по пьяни на дзот упал. А в Ленинграде Сталин спецом людей морил. Вот сдали бы тогда его немцам и не было бы никаких жертв.

Фёдор даже и не заметил, как ускорил шаг, как переложил папку из правой руки в левую, где ему было это всё замечать, у него кровь в ушах водопадом грохотала и сердце бухало редкими ударами молота. Он возник перед лавкой стремительно, лишь Антоха полувздохом-полуохом отреагировал.

— О-о, Спиридоныч.

Папку не глядя опустил на стол и попал прямо в пепельницу, освободившейся рукой смял брезентовую куртку на груди сварщика и вздевал его вверх, отрывал толстый зад от сиденья, хрипя задушенно от гнева.

— Ну-ка повтори, гнида фашистская, что ты сказал!

Заметил движение руки Семёна и ударил, не дослушав вскрик.

— Отпусти, сука.

Пресекая попытку Семёна встать, ударил левой, потом опять правой и грозно хрипел в уклоняющееся окровавленное лицо.

— Это тебе за Ленинград, это тебе за Космодемьянскую, это тебе за Матросова.

И бил по наглый роже, разбрызгивая из-под кулаков кровь. Он бы, наверное, исхлестал Семёна до бесчувствия, но тут повисли на нём пришедшие в себя Антон с Сергеем, к ним на подмогу выскочил из слесарки бригадир Санька. Втроём они кое-как оттащили Фёдора.

Едва тогда под суд не попал Спиридоныч. У Семёна оказался сломан нос, сильно рассечена бровь, и это не считая расквашенных губ. Его отвели в санчасть, там фельдшер Наташенька, кудесница, как её многие называли, зашила потерпевшему бровь, остановила кровотечение, залепила ссадины, в общем, подштопала и подлатала. Естественно, о чрезвычайном происшествии в цехе тут же доложили начальнику и вскоре Крошкин сидел у него в кабинете и объяснялся. На его счастье, у начальника дед фронтовик и отец захватил конец войны, а у внука ещё оставалось уважение к тем, кто Родину спасал от фашизма, он понял Фёдора и приложил все усилия, чтобы замять дело. Алтухов требовал от Спиридоныча материальной компенсации за физический ущерб, Фёдор категорически отказался. Заявил начальнику цеха, что если он это сделает, значит, признаёт в чём-то правоту подлеца, начальник из своего фонда заткнул рот вымогателю. Вроде бы всё стало затихать и вдруг Семён заявил, чтобы ему присвоили шестой разряд сварщика, потому что он сваривал на этот разряд образцы. Знал Спиридоныч, как проводится процедура сдачи образцов и отлично знал, как варит Алтухов, поэтому ставить свою подпись категорически отказался. Опять начальник вызвал его «на ковёр». Крошкин в ответ на уговоры начальника заявил: -Алтухову шестой разряд? Да я бы у него и пятый отобрал. Ни варить ни резать не умеет, сколько раз Игорь Шепилин за него стыки на трубах переваривал.

Заартачился он тогда всерьёз, даже несмотря на уговоры и угрозы вышестоящего руководителя. Кончилось всё тем, что Крошкина сняли с должности начальника сварочного участка, а вскоре он перевёлся в другой цех, не основной, где работа погрязнее, а зарплата пониже, тем более, ушёл он трудиться простым сварщиком. А пустоголовому Алтухову шестой разряд дали, после ухода Спиридоныча.

Так до ухода на заслуженный отдых Фёдор и проработал с держаком в руке, о чём никогда не жалел, а в мастера его звали, не пошёл, работу свою он любил и менять не собирался. Но остался в воспоминаниях о том событии горький вкус, нет, не от того, что человека избил, он бы сделал это в любом случае, случись это сейчас, не задумываясь впечатает кулак в губы, порочащие наших великих героев, другое было тяжело переносить. Многие в цехе тогда открыто осуждали его, Фёдора, а иные вполне открыто поддержали Семёна. А как могло быть иначе, если вся государственная машина информации и пропаганды новой России работала в поте лица, клевеща на советский строй, на руководителей Советского Союза, на героев, культуру, на всё советское.

И постепенно народ разлагался, начал принимать мироустройство с верховенством денег, становился просто населением. По мнению Спиридоныча, народом может называться только та человеческая общность, которая объединена не только одним языком, общей культурой и историей, но и общей идеей на дальнейшее процветание государства и способностью защищать это всё от врагов. А вот в присутствии общей идеи в капиталистической России и в способности защищать Родину он уже сильно сомневался. Потому что даже составляющие единство платформы языка, истории и культуры уже десятилетия разъедает ядовитая плесень злонамеренного обмана и если народ это терпит и принимает, тогда он скоро, став населением, начнёт рассыпаться на национальные группы и вскоре ему приходит конец. А как иначе, сознательное принятие лжи мерилом всех вещей обязательно этим кончится, достаточно вспомнить историю великой Византии.

В начале этого века удерживающие платформы ещё активно пожирала адова плесень, вот почему тогда такие, как Семён Алтухов были более востребованы обществом, чем подобные Фёдору Крошкину.

Для России стало началом возрождения приход к власти Путина, но мы и сейчас недалеко отступили от осыпающегося края провала, где внизу бездна.

Культуру русскую советскую низвели до уровня американского шоу, а гордо заявляли, что возвели, в алчном ослеплении, не понимая сути шоу как развлекательного балагана ради ублажения пресыщенных богатеев и вечно жаждущего «развлекухи» плебса. На самом деле шоу — это фальшивый праздник, торжество плоти с неестественно обаятельной улыбкой и у развлекающих, и у публики. Шоу есть основа американской культуры, а культура является материальным воплощением духа народа.

«Ну а как выдрать из нашей жизни всё это американское, оно уже составляет сам базис российского телевидения, кино и всей культуры? Но не выдерем, так колонией Америки и останемся.

Ну-у, что-то я совсем уже глубоко полез, точно голова треснет от таких думок. Да и вообще, не становлюсь ли я старым брюзгой? Всё для меня плохо и все плохи. Не-е-т, много в жизни и хорошего есть. И людей замечательных в России всегда было большинство. А капитализм мы рано или поздно вышибем из нашей жизни, чтоб и духу его здесь не осталось. Тогда и люди переменятся. Пойду-ка я приготовлю что-нибудь поесть «.

*                           *                           *

… Хотел было, как давеча думал, отварить картошку «в мундире», но решил, что колготни с ней будет больше, потом её надо чистить и обжаривать в сковороде, почистил сразу, поставил варить, а сам занялся селёдкой. Разделал одну, она оказалась с икрой, ещё лучше, он и её ел с удовольствием. В морозилке холодильника ещё оставалось немного прошлогоднего укропа, порезал его меленько, лучок тоже и посыпал нарезанную и очищенную селёдку. Картошка сварилась, слил воду и толкушкой, добавив молока и масла, тщательно растолок и по привычке, пожизненно укорененной с самых молодых годов, облизал толкушку. В детстве это был ритуал, они с Томкой всегда ждали, когда мама закончит толочь картошку и отдаст им инструмент, лизали, вырывая друг у друга, деревяшку, вылизывали так, что её можно было не мыть.

Картошечка горячая, селёдочка жирная — поглощал пищу неспешно, прижмуривая от удовольствия глаза, так и тянуло наесться до отвала, с трудом немалом, но всё же оторвал себя Спиридоныч от блюда, пузцо-то за последние годы обозначилось уже нескрываемо, а толстеть ему очень не хотелось. Несколько лет назад один товарищ, воцерковленный, показал ему книгу Иоанна Лествичника «Лествица» и посоветовал прочесть одну главу, она называлась «О любезном для всех и лукавом владыке, чреве».

Великий православный святой, преподобный Иоанн не зря уделил столько внимания, казалось бы, пустячной проблеме. Очень не зря, много бед тащит за собой чревоугодие или как Иоанн это называл, чревобесие, тем более сейчас, в век «бабла» и наживы, когда в еду втюхивают всякую химию, возбуждающую аппетит. Люди стали есть чаще и больше, а потом страдают ожирением со всеми сопутствующими «прелестями». Спиридоныч, ещё когда работал на комбинате, наблюдал, как рабочие утром тянутся в буфет за разными вафлями, печеньем, булочками. И он ходил, а потом, после раскомандировки, все рассаживались вокруг стола в слесарке и начиналось чаепитие со всеми этими вкусностями. В итоге получался не процесс чаепития, а второй, весьма обильный, завтрак. Потом был плотный обед, а в половине четвёртого садились полдничать, опять с вафлями и разными печенюшками. Тогда их спасала от лишнего веса тяжёлая работа, ну и, конечно, баня с парной.

Убрал Спиридоныч со стола, попил чайку и с тоской, вдруг накатившей, подумал, что сейчас на даче, после ужина, малость отдохнул бы и стал бы что-нибудь делать. На даче всегда работа найдётся, а сидеть и глазеть за ограду он не привык.

«Э-э-х ты жизнь-житуха, сладка, как затируха. А что если пожелать дачу и попросить у Бога исполнить? Ну, придурок, об чем мысли. Не, а чё такого? Я ж не для корысти, просто для работы и отдыха. Прекрати. Не об земном надо просить, а душевном, духовном. А я об этом мало знаю. Читать надо чаще Библию и Святых Отцов. Если один раз Господь даровал тебе свою милость, то с благодарностью довольствуйся этим и размышляй. Пойду читать «Деяния».

Направился к себе в комнату и в это время зазвонил телефон.

Это был Степан, старинный товарищ. Рад Спиридоныч его звонку, ещё как рад, думал, что больше уж не встречаться им.

Столько лет дружили и вдруг в прошлом году поссорились. Даже не поссорились, а он, Фёдор, подвёл Стёпу. И всё из-за этого проклятущего пива. Уж в конце лета Спиридоныч впал в очередной раз в пивное безумие.

Пил в день литров по восемь. В садовом обществе аж несколько магазинов, пива там хоть залейся, если деньги есть, причём летом они работают до самой ночи, сезон, успевай зашибать деньгу. Наталья тогда приболела, не приезжала, поливать уже ничего не надо, ну вот он и впал. А тут Степан звонит, просит срочно приехать, надо заварить что-то в машине. У него старинный японский микроавтобус, сыпется потихоньку, они его латали и вывозили с участка урожай, да и из гаража, когда Фёдор его продал, тоже Стёпа увёз всё накопленное. Такое у них было взаимонужное сотрудничество. И вот надо же было этому дореволюционному драндулету сломаться, когда у Фёдора заплыв в пивной залив. В общем, Спиридоныч с «залитыми шарами» отказывался, объясняя, что в таком состоянии он варить не то что металл, даже суп не сможет. Стёпа ругался матерно, просил на другой день очухаться и приехать. Не поехал Спиридоныч ни на следующий день, ни позже. Потом, придя в чувство и осознав свою неправоту, позвонил товарищу, а тот трубку не взял, даже и на третий звонок. Спиридоныч тогда гордыньку свою в ладошках потетешкал: «Ах, ты так, тогда и я звонить больше не буду».

Урожай с огорода ему вывез Юрка на своей роскошной иномарке, у ней багажник почти как у грузовика кузов. Всю зиму со Стёпой не созванивались и вот звонок. Степан просит завтра приехать, есть, как всегда, срочная работа, надо помочь. Спиридоныч радостно орал в трубку.

— Ну конечно, Стёпа, конечно. К девяти утра буду. Как я рад, дорогой ты мой, твоему звонку.

— Обоюдно, Спиридоныч.

Настроение помчалось в сферу прекрасного. Оказывается, это размолвка лежала немалым камнем на сердце, а вот сейчас, когда он скатился, стало так хорошо, что даже петь захотелось. И Фёдор, нещадно фальшивя, запел.

— Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой

Ямщик, уныло напевая

Качает буйной головой.

Любит он русские романсы, раньше частенько, когда накатит настроение, ляжет на диван и блаженствует, озвучивая прекрасные творения русских гениев музыки и слова. Правда, ни слуха, ни голоса у него не имелось и пел он, как говорила Наталья, «скажи, у какого волка песню отобрал?». Но любил и пел для себя. После исполнения романсов на душу нисходила благодать, и тихая печальная нежность воцарялась в окружающем мире.

Но с годами всё реже бывали у него такие песенные лежания, душой, что-ли, очерствел, а вот сейчас в радости от примирения с другом запел. Исполнил все свои любимые романсы. Ещё полежал удовлетворённый, затем поднялся и пошёл пить кофе.

Степан жил в деревушке, чудом сохранившейся прямо рядышком с городом, туда даже ходит рейсовый автобус из другого района. У него в телефоне есть расписание, вернулся в комнату, нашёл, посмотрел, поставил будильник на семь утра. И почему-то, не раздумывая, взял Библию, будто его подталкивали это сделать, и почему-то нашёл Евангелие от Луки. Читал не как первый раз, а внимательнейше, вдумчиво. Дошёл до слов.

— Но вам, слушающим говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас…

Пронизали они всё его естество, до самых отдалённых и потаённых уголков.

«Это как надо полюбить людей, чтобы молиться за человека, который тебя обижал, унижал, оскорблял?!

Возможно ли такое вообще? Значит, возможно, если Господь призывает к этому. А вот как это сделать? Скорее всего, надо отыскать причину, по которой человек это сделал, а она, возможно, в тебе самом находится. Ага, интересно. Идём дальше, по логике, поняв причину, надо обнаружить источник, откуда она взялась. Вдруг этот человек, который тебя обидел, сильно болеет, от этого стал раздражительным, а ты неосторожным словом спровоцировал его. Человека надо поддержать, ободрить, забыв свою обиду, да она, когда узнаешь её источник, сама улетучится, вот после этого возникнет с ним взаимопонимание и даже, впоследствии, дружба. Интересный ход мыслей получается. Да правильных ход, ведь не рождён же человек для вражды, для ненависти, если бы это было так, то человечество быстро бы закончило своё существование.

Но хватает у людей всякого зла, Вот и надо его из себя выкорчёвывать, чему нас Господь и учит уже более двух тысяч лет». Читал далее.

— Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй, снять и рубашку.

И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними.

«Ну, с последним понятно, а вот как принять слева об ударившем? Надо где-то купить толкование на Евангелия. Ну и сам размышляй, думай башкой своей. Попробуем. Так, во-первых, эти слова Он, Господь наш, обращал первоначально к апостолам, простым трудягам. Он их учил не мстить врагам своим, как, кстати, наставлял Ветхий Завет, это первый этап — не отвечать злом на зло. Без этого рыбаки не смогли бы стать апостолами. Во-вторых, все Евангелия написаны языком образов, привычных в восточной культуре, значит, слова «ударившему тебя» и надо понимать как образ, не реальную оплеуху, а какое-то словесное оскорбление, удар словом по чему-то для тебя важному. И вот ему не надо сопротивляться, то есть не давать сдачи, позволить человеку выплеснуть свою злобу, утешить её смирением. Так-так. Кажись, я приближаюсь к истинному пониманию слов Господа. Ого, куда хватил. Гордыньку-то прихлопни, ишь, умник, уже возомнил себе толкователем. Святых Отцов надо читать, там настоящее разъяснение Истины.

Ну всё же, по логике, рассуждаю правильно. В каком-то Евангелии сказано, что сила в смирении. Подумай-ка над этим. Допустим, здоровый мужик не отвечает на удар какого-нибудь злого, но плюгавого мужичка-это смирение? Стоп. Тут надо знать, за что был удар, а тогда уж решать, как поступить. Но если допустить, что удар был несправедливый, тогда да, не втоптать в землю наглеца — это точно смирение. И если при этом человек, которого несправедливо ударили или оскорбили, сумел в себе обуздать гнев, то это точно сила духа. А вот если, применив свою физическую мощь, избил оскорбителя, то это точно не смирение и не сила. Да-а. Это я только над одним поучением Господа задумался, а их ведь столько, что размышлять хватит на всю оставшуюся жизнь. А, главное, принять всё в сердце своё. Вот это, о неотмщении, а о прощении недругов, я уже принял.

Удовлетворён Спиридоныч результатом размышлений и на душе радость, что сумел в меру своих малых сил принять казавшуюся поначалу неисполнимой Заповедь Христа. Конечно, в реальной жизни исполнять Заповеди будет сложно, но, главное, он идёт к этому.

И тут вдруг вспомнил о Лиде и её сыне. «Да, нехорошо всё вышло. И я был неправ. Ладно, у Стёпы сделаю дела и обязательно схожу к ним». Посмотрел на часы. «Ого, десятый час доходит. Как быстро время летит, когда серьёзным делом занимаешься».

За окном темнело, лишь по краю неба в просветах между домами узенькая полоска света отделяла небесное от земного.

— Пойду-ка я чего-нибудь перекушу, желательно напополам, — вслух пошутил Фёдор и отправился на кухню.

Открыл холодильник, увидел купленную дорогую колбасу и решил ею поужинать. Отрезал половину, покромсал ножом на кругляшки, вкусная, но не наелся, замазал хлеб сливочным маслом, съел, запивая сладким кофе. И при этом не думал, что ублажает лукавого владыку своего, чрево. Спать лёг довольнёхонький, потому что сошлось вместе много хорошего: Евангелие читал и слова Господа помалу стали в сердце входить, пиво не пил и укрепился в мысли вообще изгнать его из своего образа жизни, со Стёпой замирился и завтра едет к нему в охотку поработать. О Лиде и Генашке старался не думать, пока, потом, когда всё остынет малость, он сходит к ним. Уже лёжа в постели, подумал, что необходимо поблагодарить Бога за день прожитый. Горячо прошептал — Слава Тебе, Господи, слава Отцу и Сыну и Святому духу. Аминь». Неуверенно и неумело перекрестился.

Приснился ему всё тот же сон, прямо-таки преследующий Спиридоныча несколько последних лет. Сон этот входит в его спящий мозг в разных вариациях, но суть его всегда одна — одиночество, неприкаянность. Он где-то в чужом городе, но когда-то бывал в нём, в каком-то общежитии ищет кого-то, кого знал прежде. Дело происходит всегда к вечеру и ему надо срочно найти место для ночлега. Денег у него нет, лишь мелочь в кармане, одет он очень легко. Бесконечные комнаты, коридоры, чужие лица и нарастающее беспокойство. Потом вдруг он стоит на улице не своего города, но который когда-то знал, ему необходимо куда-то ехать, где он намеревается заночевать, темнеет, куда-то он идёт, возможно, к автобусной остановке, но не помнит точно, где она. Проснулся с пересохшим горлом, не по себе всегда от этого сна, он как предчувствие смерти после впустую прожитой жизни, хотя слышал высказывание кого-то из Святых Отцов о снах, как о безумии разума, но всё равно впечатление нехорошее. Сходил на кухню, попил холодного чаю, лёг и заставил себя вспоминать хороший советский фильм о войне, недавно посмотренный, не в первый раз, конечно, но некоторые такие фильмы он готов смотреть не один раз. На этот раз спал спокойно и глубоко, аж подскочил с отвычки, когда утром на спинке дивана забухтел будильник телефона.

*                           *                           *

У Стёпы хорошо. Он ещё только подходил к ограде его участка, а уже Медведь, крупный чёрный и лобастый пёс заметался на цепи, радостно и гулко лая. Домик Степана в ложочке, меж двух холмов, тот, который за домом, покрыт редковатым лесом. Дорога к дому подсыпана крупным щебнем, а по обочинам трава уже прёт дуроломно. Спиридоныч с огорчением подумал, что позвони Стёпа раньше, в конце апреля или в начале мая, они бы соку берёзового набрали, как бывало раньше, когда у Фёдора не было дачи. В прошлом году он в своём лесу, за обществом, набрал пятилитровую бутыль с двух берёз. Угощал внучек, дочь с зятем, но они не приучены к нему, им подавай какой-нибудь заморский сок с химией.

Домишко у Степана совсем небольшой и старенький, он участок с домом купил у бабуси. Немало уж лет тому назад. Они его втроём поднимали домкратами давно, поболее десятка лет прошло, заливали фундамент, до этого домик стоял просто на грунте, меняли лаги и полы. Зато баня у Стёпки роскошная, трёхэтажная, кроме самой бани имеется ещё и вместительный чердак, и подвал, который Степан выкопал один, года за три. Баню они тоже втроём строили, да сын Стёпы немного помогал, третий, Василий, болеет уже давно, не приезжает. Помнит Спиридоныч, как её строили, работали весело, хотя труд был нелёгкий — брус шестиметровый поподнимай-ка наверх, а до этого ещё фундамент заливали. Немало работ здесь переделал Фёдор. Это сколько же лет они дружат? Посчитал Спиридоныч, выходило почти два десятка. Они познакомились на комбинатовских соревнованиях по настольному теннису, потом ещё несколько раз выступали вместе, затем Степан несколько лет приходил по пятницам к нему в цех после работы и они в подвальном помещении «рубились» с ним, а после игры, усталые, нежились в маленьком цеховом бассейне. С тех пор и дружат. Каждое лето Фёдор ездит в это тихое место, подальше от городского шума и суеты. За эти годы они в усадьбе Степана много чего сделали совместно, но, пожалуй, самая серьёзная работа, после ремонта дома и постройки бани, было изготовление и монтаж отопления в ней. Потому так считает Спиридоныч, что это его работа, это то, что он любит и хорошо умеет. Стёпа купил котёл, установил его в подвале бани, вдвоём они всё промерили, Степан резал болгаркой трубы, а Спиридоныч сваривал, за неделю провели отопление от подвала до чердака бани. В начале осени залили в систему воду, Степан затопил котёл и оба радостно заулыбались, когда трубы стали горячие и в подвале сильно потеплело.

Степан имеет три машины, но все они фактически хлам, каждое лето они латают то одну, то другую: варят заплатки, замазывают, шпаклюют, но за зиму под открытым небом автомобили гниют и так продолжается уже не один год. Сейчас на ходу у него только «японка» выпуска времён крестовых походов, джип гниёт на эстакаде, а «Таврия», на которой они когда-то лихо рассекали по городу, догнивает в траве рядом. Спиридоныч уже сколько раз советовал другу продать, если удастся, весь этот хлам, взять кредит и купить одну, не новую, но хорошую машину, желательно микроавтобус.

Стёпа с женой всё думают и никак не могут решиться. Степан профессиональный водитель, сейчас он возит какие-то грузы на комбинат. Взрослый сын Степана и Зины сидит в лагере за распространение наркотиков. Упустил, конечно, Стёпка сына, тот с матерью своей проживал в городе, в секционке, а отец и муж их уже давно обретается здесь, в деревне.

Понятно, жить втроём, со взрослым сыном в одной комнате тяжело, вот он и купил недорого усадьбу. Сначала Степан не стремился к сколачиванию большого хозяйства, это как-то само собой пришло. Сначала завёл собаку и кошек, потом куриц. Построили баню, стайка у него была, потихоньку начал товарищ проявлять кулацкую хватку, стал тащить в усадьбу всё, что плохо и не очень плохо лежит. Спиридоныч заметил замашки друга, сказал ему об этом, мягко, вроде шутливо, Стёпа лишь рассмеялся, но, показалось Фёдору, не совсем искренне. Сейчас у него пасека, тут же, рядом с домом, в отгородке, тоже разрослась уже с пяти ульев до двух десятков, мёд продаёт. Фёдор абсолютно точно знает, стоит только лишь возмечтать человеку о богатом хозяйстве, представить себя солидным собственником и всё, спёкся он, непременно вырастет из него кулачина свирепый, готовый удавить всякого, покушающегося на его добро.

Вот за всеми этими заботами о хлебе насущном и не насущном не заметил Степан, как сын вырос, окончил техникум, тыкался-мыкался с одной работы на другую, нигде не находя дела по душе и не имея нормальной даже просто для собственного обеспечения зарплаты без производственного опыта, а потом, понятно, что по совету или окружающих или тех, с кем общался в соцсетях, нашёл себе, как он полагал, лёгкий приработок. Во многом это всё оттого, что молодые люди, наблюдая реальную жизнь, видят, как всякие спекулянты без особых усилий получают материальные блага, не сопоставимые с их вкладом, то есть без пота лица своего загребают большущие деньжищи, а это страшно опасный соблазн для несформировавшихся личностей, пагуба всему молодому поколению государства, коль оно не озаботилось его судьбой.

Где уж тут устоять парню, не имеющему опоры ни православной, ни советской, по разному, но утверждающими, что только длительным, честным и упорным трудом можно достичь приличного материального благосостояния. Им же по современной морали надо сразу всего и много.

Погорел Вадимка и загремел на четыре года в колонию. Переживает, конечно, Степан, но что теперь поделаешь, остаётся только посылать посылки, да изредка, когда разрешают, ездить на свидания, ну и, конечно, вести с сыном нравоучительные беседы по телефону.

… Медведь радостно рычал, прыгал, норовя лизнуть Спиридоныча в лицо, не давал пройти в дом. И лишь когда вышел Степан, Фёдор оторвался от собаки и увидел просевшую одним углом едва не до пола веранду. Хозяин с пегоседой бородой, отросшей уж прилично, он даже конец её заплёл в косичку, его агатового блеска глаза смотрят весело. В домике тесно, чуть не половину площади занимает широкий диван, на нём Степан с Зиной спят, едят, смотрят телевизор, читают, в общем, на нём, родимом, проходит немалое часть жизни супругов.

Попили кофейку с печеньем на диване, малость поболтали о том, о сём, Фёдор укорял Стёпу в невнимании к словам старших. Он же ещё лет десять назад, если не больше, предлагал помочь в постройке дома. И веранду советовал снести, а то дождался Степан времени, когда она завалилась, едва не придавив Зинку, та, бедняга, спокойно курила на веранде и вдруг подгнившее сооружение начало со страшным скрипом оседать на один угол.

У Степана выше по участку на границе с соседом, есть готовый бункер, солидный, бетонный, держит в нём хозяин кое-какой инструмент и разную халабуду годами. Можно было залить бетоном сверху бункера рельсы так, чтобы они выступали в две стороны метра на полтора и на них уже строить из бруса, что хочется. Получился бы вполне приличный новый дом, примерно размерами шесть на шесть метров, бункер-то с хорошим фундаментом, так что всё будет надёжно. Со временем можно было бы и второй этаж соорудить, это Спиридоныч предлагал, упирая на Степкину страсть всё расширять и углублять. Степан всегда отмахивался, вот и доотмахивался. Сейчас Спиридоныч уже не в тех силах, чтобы потянуть такую работу, и Стёпа один не осилит, хоть и моложе лет на двадцать.

Начали разбирать завалившееся строение. Хламья за годы Степан скопил неимоверное количество, даже здесь, в небольшом закутке, повсюду стояли полные пакеты, узлы, мешки, под ногами крутятся кошки разных возрастов, размеров и окраски. Доски веранды уже ни на что не сгодятся, порубили их на дрова. Полдня почти ушло на разборку, поели со Степаном колбасы с хлебом и луком, чайком с пряниками завершили трапезу. Зинка-то на работе, а варить хозяин не любит, вот они в сухомятку и попитались.

Перед домом Степана большая поляна, за ней начинается участок соседа, его высокий дом смотрит на поляну трещиноватой стеной выше двухстворчатых железных ворот подвала или гаража. На поляне у Стёпы тоже всего навалено, в основном, разбросаны разные стройматериалы, справа, в низинке, на сваренной Фёдором эстакаде давно стоит белая иномарка типа джипа, её они латают лет пять, да всё никак не закончат, а после зимы под открытым небом появляются новые дыры в корпусе и в днище. Степан начал размечать по размеру швеллера, а Фёдор резать их газовым резаком. Вышел из калитки сосед, дед, как они его называют, толстый старик с хитрыми, полными жизни хохляцкими глазами в тёплой безрукавке, но в сандалиях на босу ногу и в дырявых трикотажных штанах. С ним Спиридоныч знаком тоже давно, с тех пор, как стал сюда приезжать. Дед всякий раз, как видел, что на полянке появился Фёдор и начинает настраивать сварку и резак, выносит что-нибудь починить, приварить, погреть резаком и выправить. Вот и на этот раз нужно было заварить старые, ржавые грабли в том месте, где они переходили в короткую трубку, на которую насаживается черенок.

Дед дышал трудно, со свистами и всхлипами, комья ноздреватых прожильчатых щёк шевелились от нездорового дыхания.

«Да, сдал дед, так ему уж, вроде, за восемьдесят».

— Дед, ты бы выкинул их, ржавьё ведь сплошное, неужто грабель у тебя нету?

— А-а, Феденька, выкинуть-то всё можно, ума много не надо, а вот починить вещь — энто другое дело. Ты ж спец хороший, я знаю, должон сделать, как надо.

— Сделаем, дед, сядь вон на чурбак, отдохни.

— Ито, Федя, ито, — опираясь на трость тряской рукой, дед доковылял до чурки, на которой Степан выправлял кривоватые уголки.

Фёдор аккуратно очистил сначала напильником, а потом наждачной бумагой металл вокруг трещины, с неудовольствием отмечая тонкость проржавевшей трубки, заварить-то он её заварит, но она в любой момент может лопнуть рядом. Подумал Спиридоныч и пошёл к хилому редкому заборчику, наклонившемуся наружу между баней Степана и домом деда, там в куче разных металлических отходов нашёл обрезок трубы как раз подходящего диаметра, но без ржавчины. Степан болгаркой отрезал кусок нужной длины, молотком сплющил один конец, срезал с граблей сгнивший пенёк, а Спиридоныч капитально обварил новую деталь граблей.

Дед смотрел довольно.

Фёдор остудил в большом баке с водой инструмент и протянул хозяину.

— На, можешь хоть щас идти собирать мусор.

— Ну, Феденька, ну умелец.

Спиридоныч рассмеялся.

— Ладно, дед, не кидай мне леща. Скажи лучше, как здоровьишко?

— Какое здоровье, дышу, слава богу, пока и то счастье.

— Дыши, дед, дыши ещё долго.

Работали часов до семи, притомились, труд-то дальше был нелёгкий — выкопали четыре ямы, сколотили опалубку. Замесили бетон и залили в ямы по углам будущей новый веранды, в бетоне залиты швеллера, к которым затем будет «привязана» сваркой, а значит, станет надёжной вся конструкция, заготовили из тех же швеллеров каркас, четыре стойки и связи, подготовили брусья и плахи из имеющихся у Стёпы. У него много чего в хозяйстве имеется, только надо искать, как на большом, но запущенном складе, где руководит безалаберный кладовщик.

Довёз его Степан до района, где у него «секционка», высадил у автобусной остановки. Солнце уклонилось к закату, но нагретый за день асфальт ещё дышал жаром. В городе хуже, чем там, в деревеньке, хоть она и находится почти в черте города, но куда прохладнее и веселее. Лес рядом, поляна у дома вся в ласковой травке, у эстакады дубки, уже высоконькие, своими резными молоденькими листочками дотянулись до ржавеющей машины.

Спиридонычу очень сильно захотелось пить и он подумал заглянуть в павильон при остановке, чтобы купить маленькую бутылочку газировки, да тут автобус подкатил. В нём большинство окон закрыто, душновато и когда приехал в свои родные края, жажда распалилась. Дошёл и сходу заскочил в свой магазин, в холодильной стеклянной камере уцепил две бутылки пива, быстро вышел и сел на лавочку. Подкатывало раздражение на себя за то, что не сдержал слово. Не дожидаясь, пока оно не объемлет его полновесно, высосал содержимое одной бутылки, сразу закурил и здесь со злорадством себе попеняв за сигареты, не удалённые из кармана.

На этой самой лавочке он сиживал немало и бывал доволен и весел, сейчас же хотелось поскорее покинуть это место, наверное, всё же сильное желание «завязать» с пивным буйством крепко засело в нём и он даже внутренне отстранился от себя прежнего, полупьяно глазеющего с этой лавочки на публику. Промычал тихо, для себя только, матерное определение в собственный адрес, быстро поднялся и зашагал к дому. Всё удовлетворение собой и своей работой пошло насмарку, уже без радости, ну не выбрасывать же, опорожнил вторую бутылку. Сказал мысленно: «Всё, это точно была последняя».

Стало чуток легче, да и хмелёк лёгкий подмог. Дома поставил воду для пельменей. У Степана толком поесть не пришлось, Зина приехала с работы в седьмом часу, так что горяченького ничего не успела приготовить, перед отъездом они со Стёпой попили чай с печеньем, вот у Спиридоныча и разгулялся аппетит. Пока вода не закипела, включил у себя в комнате телевизор и будто меж глаз его» звезданули «кувалдой. На экране во всей красе, на вид даже мужественный, но мелкий человечишко и актёришка Сидихин в сериале» МУР есть МУР «. И это на телеканале «Звезда»!

Непроизвольно застонал Спиридоныч.

— М-м-м! Да когда же ты сгинешь в бездне позора, мразь конченая! Это что же мы за страна такая, почему терпим, да не только терпим, даже снимаем в кино таких негодяев!

Прекрасно помнит Фёдор, как несколько лет назад в газете «Завтра», которую он только и читает, «Литературную газету» после прихода туда на пост главного редактора Замшева, либераста и западника читал редко, и когда однажды купил номер её, весь посвящённый Солженицыну, в ярости сжёг его и больше никогда не покупал, так вот в «Завтра» был материал, в нём рассказано о том, что этот самый Сидихин снялся в европейском кино, где сыграл роль советского воина, насилующего десятки, если не сотни немок в конце войны. Да, тогда его патриотическая пресса заклеймила и он куда-то «захерился», ушёл в тень на некоторое время, а потом, по прошествии времени, денежки, знать, кончились, на предательстве заработанные, чисто иудины сребреники проел-прожил и как ни в чём не бывало вновь заполнил свой рожей экран. Вот такие у нас теперь герои, обслуга колониальной администрации.

Есть ещё некий лицедей, Гуськов называется, тоже снялся в кино, естественно, на деньги европейских спонсоров и европейским режиссёром, в нём советские солдаты занимают остров в Балтийском море, на котором живут немецкие девочки, психически нездоровые. Ну понятно, как, по версии тех, кто оплатил съёмки, развлекались там русские офицеры и солдаты. Не принимает разум Спиридоныча, как вообще могли русские, по крайней мере, фамилиями, актёры дойти до такой низости! До какой же степени должна распалиться страсть к деньгам, чтобы сознательно захаркать всё самое дорогое в истории родного народа, в собственном детстве и юности. Спиридоныч считает это предательство страшнее власовского. Скорее всего, они уже не считают Советский Союз своей родиной, для них, как для всех, у кого один бог — деньги, завёрнутые в славу, родина там, где счёт в банке. Но самое-то печальное — они, эти выродки, спокойно живут и снимаются в кино, наверное, и играют в театре, а с ними рядом работают артисты, считающие себя нравственными людьми. И никто из них не хрястнул ни тому, ни другому в поганое мурло, кулаком и даже, вероятнее всего, не плюнул. Все почитают их за нормальных, почтенных граждан.

О времена, о нравы!

«Воистину мы живём в эру измены, в век предательства, тотального, всемирного. Я уж не говорю про Запад, там давно за деньги всё продадут, у нас-то тоже это стало нормой. Ради злата изменят Родине, оклевещут родных и друзей, жён и мужей».

Краешком разума понимал Спиридоныч, что в порыве гнева и обличения становится не совсем и не ко всем справедлив, пытался малость себя обуздать, но куда там. Вспомнил знаменитого артиста Джигарханяна. Совсем недавно тот своими показными семейно-денежными безумствами потешал обывателей всей страны. Стыдно и горько было видеть некогда замечательного актёра в этой роли. Даже Александр Андреевич Проханов написал о сём явлении в передовице газеты «Завтра» и очень метко назвал её «Расчленение Джигарханяна». Мещанин, коего воспитало современное телевидение, очень любит такие сюжеты, смотрит, смакует сцены из жизни старого, с угасающим разумом человека и радостно думает: «Говорят, он великий актёр. Да какой же великий, такой же потаскун и хапуга, как и все, вон чего за деньги вытворяет. Скоро голышом бегать начнёт, лишь бы о нём писали и говорили да деньгу подкидывали».

Пожалуй, никто так не потрудился на уничтожение великого советского искусства, как режиссёры и актёры театра и кино. Это они, некогда воспитывавшие на примере своих героев целые поколение юных советских граждан, к старости деградировали от постоянной гонки за славой и денежными знаками так, что готовы вывернуть наизнанку целую эпоху, расчеловечивают своих же, воспитанных ими героев, лишь бы не потерять комфортное житиё. Откровенно выполняют заказ заокеанских хозяев российского кино и телевидения и чувствуют себя счастливыми.

На высоких эмоциях работает мозг Фёдора Спиридоновича и он ещё подстёгивает его, потому что всеми фибрами души своей отвергает такое двоедушие, считает это низостью, недостойной человека.

Вспомнил Гераклита. Жил в Древней Греции такой философ, мудрец и мыслитель, имя которого не затёрлось в истории. Немало замечательных мыслей высказал, одна из них особо запомнилась.

«Если бы счастье заключалось в материальном удовлетворении, то самым счастливым мог бы считаться бык, нашедший поле с горохом». Вот поэтому и не канул в Лету, что такие мысли высказывал.

«А у нас в эпоху цветущего и пахнущего капитализма всё население перекодируют в стадо таких быков».

Переключил канал и пошёл смотреть воду, она уже пузырьками исходила пред кипением. Достал из морозилки пельмени, сварил, выложил в большую эмалированную чашку, густо поперчил, кинул кусочек масла. Ужин получился всем на зависть.

Вымыл посуду, подошёл к кухонному окну, распахнул открывную половинку настежь, ворвались звуки вечернего города. По тротуару под окном прошла группа подростков, негромко обсуждали свои проблемы, нет-нет да и доносился до окна матерок, который в словарном запасе современных молодых людей стал естественным, как самые обиходные слова.

«Интересно», — подумал Спиридоныч, — они уже до того привыкли употреблять нецензурщину, так может, и в классе так же разговаривают, а учительница делает вид, что этого не слышит, а то ещё и уволят за подавление свободы слова».

Но не хотелось больше думать о скверном, очень уж вечер был хорош. Пахло молодой зеленью, его милые орехи приветливо пошевеливали узорчатыми листьями под неслышным ветерком, а над рядами девятиэтажек, за дальним холмом полыхал закатище, туго-малиновый, с нежнейшей белой россыпью лёгких облачков, уже не ясно видимых по верхнему бледно-алому краю заката. «Красотища неописуемая! Небесная. И что перед ней все наши мелкие страстишки, все наши дрязги и делишки? Пыль, несомая ветром, рябь на воде. Так же ветер нёс пыль сотни сотен веков назад, когда ещё не было никаких человеков и так же рябилась водная гладь, возможно, так будет и в будущем, когда не станет человеков, а пыль будет взлетать от порывов ветра и будет рябить вода. Ну-у, после сытного ужина потянуло на философию. Пойду гляну, может, что-нибудь интересное показывают, а нет, так почитаю».

Но сегодня, как назло, на экране мельтешили люди, крайне ему неприятные, ну просто отвратные. Вот и сейчас выступал Павел Гусев, такой весь опрятненький-приятненький, ну просто херувимчик с седенькой аккуратной бородкой и усиками. Такое и создавалось впечатление у тех, кто не знал, кто это такой. Первым порывом Спиридоныча было «вырубить» телевизор, удалить от глаз своих этого…, дальше у него даже про себя для определения того, что разевало усатый рот, находились слова и выражения не предназначенные для чужих ушей, особо, дамских, но всё же решил малость послушать о чём с апломбом глаголит сей индивидуум. И дивные речи услышал ошеломлённый Фёдор. Гусев напористо клеймил, обличал, обещал кары жесточайшие. Спиридоныч сначала не разобрался, о чём речь идёт, но постепенно начал вникать и брови его полезли всё выше и выше, грозя слиться с седым редколесьем головы. В одном из городов его родной области недели две назад на шахте произошла авария, погибло несколько шахтёров. Ну, как повелось в журналистской среде ныне, завыли-застонали многие телеканалы, им лишь бы была сенсация, неважно по какому поводу, будь то кража денег у кино- или теледивы или смерть людей, они и на этом готовы делать рейтинги. И вот, значит, Гусев норовит в струю встроиться. А не он ли много лет, будучи главным редактором «Московского комсомольца» наживался на платных объявлениях проституток, желающих обзавестись клиентами. А потом стал собственником газеты. Интересно, читают ли её комсомольцы семидесятых-восьмидесятых и как они теперь к ней относятся? Скорее всего, как к газетёнкам, издаваемым на оккупированной немцами территории. И этот член… какого-то Совета по каким-то проблемам, за которым кроме антисоветизма ещё немало неблаговидных деяний, рассуждает о ситуации на шахтах, о виновниках аварии!

Опять же вся эта пиар-шумиха уйдёт в песок и через малое время о погибших горняках никто уже и не вспомнит. Осудят, как обычно, после немалолетнего расследования, а это чтобы горе утихло и всё подзабылось, не самых важных виновников, а кого отдадут на съедение, осудят на не очень большие сроки и они буквально годика через два-три будут освобождены, а дома их уже ждёт от хозяев за захлопнутый на суде роток солидная компенсация. А, может, и не ждёт, мавр сделал своё дело, мавр может уходить.

И Гусев всё это отлично знает, но петушиные перья распустить публично непременно надо, далее пригодится в карьере.

Но самые главные и подлинные злодеи, собственники шахты, это только по их злой воле все грубейшие нарушения техники безопасности и происходят, как всегда в новейшей истории России уйдут от ответственности. И это уже многие годы служит примером для всех владельцев крупных предприятий. Не надо тратить немалые суммы на технику безопасности, на покупку нового, надёжного оборудования и можно спокойно годами умножать свои состояния. А случится авария, как на шахте, ну тогда придётся потратиться на выплату семьям, но это уже сущие пустяки по сравнению с суммами, осевшими на счетах в иноземных банках. Все всё понимают, но частная собственность в РФ — корова священная и неприкасаемая и это будет дотоле, пока не начнут отправлять «эффективных» хозяев в теплушках на строительство БАМа за их преступления. И главу области Спиридоныч считает виновным в авариях на шахтах и других производствах, не впрямую, конечно, но безусловно причастным. Он в рот заглядывает богатым предпринимателям, закрывает глаза на нарушения, ему же должны люди, руководящие соответствующими службами, докладывать положение дел. Значит, знал и попустительствовал. А если не знал, тем более виновен, что же ты за руководитель области, если не вникаешь в такие важные вопросы. Уверен Фёдор Спиридонович, что не будет порядка в государстве, пока не примут закон о персональной личной ответственности любого начальника за аварии и не будет введён жёсткий контроль за его исполнением.

Вон же Потанин, владелец «Норильского никеля» тысячи гектаров тундры угробил, когда случился разлив горючего из проржавевшей ёмкости, реку убил, скорее всего, на десятки лет и что? Президент его мягко так пожурил, ну там штраф какой-то наложили. Да он эти деньги вытянет из карманов работяг и заплатит, если ещё заплатит, скорее всего в суд подаст и будет судиться годами, пока дело не замотают. А вот если бы именно его, собственника, на парочку пятилеток «закатали» кайлом долбить мёрзлую землю Забайкалья, тогда другие бы задумались и стали бы поменьше себе в карман класть, а побольше тратить на зарплату и на охрану труда.

Заводился от таких думок Спиридоныч и даже начал постукивать кулаком по дивану. И опять пришла остужающая мысль. «Что-то я всё очерняю. Неужели в стране всё так плохо или просто я к старости стал таким нетерпимым злопыхателем?» Начал припоминать что-нибудь хорошее в жизни государства и народа. «Нет, всё же потихоньку Россия восстанавливается. Вон аж в Арктике, на самом берегу Ледовитого океана построили целый город. На Балтике возводят порты и заводы, около Владивостока огромный судостроительный заводище соорудили. Но это только точки развития, а надо, чтобы они слились в один огромный, размером со всю Россию, шар. Ну а в области образования, в области идей, в культуре пока полный кабздец. Как прижилось у нас потреблянство, так и доныне не выкурили его. И никаких признаков кардинальных изменений пока не наблюдается. Так что прав я во многом».

… Надоело Фёдору смотреть всякую хрень и он выключил телевизор. Рука сама потянулась к Библии.

*                           *                           *

На другой день он снова поехал в деревню, у Степана два дня выходных, вчера то он был с ночи, пока стоит хорошая погода надо веранду сделать. В этот день они сваривали и собирали каркас, погодка стояла просто чудная, в пору было загорать, но им не до этого, Спиридоныч потел в плотной одежде, зато она спасала тело от пламени резака и искр электросварки. Вечером он набрал из Степановой скважины две полуторалитровые бутылки холодненькой водички, помня свою вчерашнюю жажду. По приезде в район обошёлся без захода в магазин и был очень доволен собой.

Дома занимался приготовлением ужина, поел, попил кофе и до отхода ко сну читал Евангелие. Никто ему не звонил и он никому, даже хорошо, голова его была занята непростыми размышлениями и не хотелось отвлекаться на поступорожние разговоры.

На третий день накрывали крышу листами кровельного железа, Стёпа их купил загодя, очень даже загодя, несколько лет назад, поэтому и пришлось изымать листы из металлического контейнера, где они были завалены кучей разных нужных и ненужных вещей. Спиридоныч изругался весь во время этого лишнего занятия, укоряя товарища в безалаберности и напоминая ему о своём давнем предложении навести порядок в его хозяйстве, а то иной раз приходится подолгу искать нужный инструмент или материал. Стёпа вяло отбрёхивался. К обеду прикондылял дед, сидел, смотрел, изредка давал, как ему мнилось, очень нужные советы. Под вечер поставили остеклённые рамы, Степан их тоже заранее заказал на лесопилке, промежутки зашили вагонкой и даже успели водрузить дверь.

Веранда была практически готова и даже вертевшийся тут же Медведь смотрел одобрительно, забыв на время деда, которого он почему-то не любил и постоянно облаивал. Степан сказал, что мелочёвку доделает один, видать, неудобно ему эксплуатировать немолодого товарища. Поздновато уже было, когда, после сытного ужина, приготовленного Зиной, собрались в дорогу. В этот раз благодарный Стёпа довёз его до подъезда. Погодка к ночи стала меняться, по небу низко поползли тучи, как беременные коровы, значит, скоро хлестанет хороший дождь. Да и пора бы, сушь стоит уж несколько дней, сейчас самая посадка в огородах идёт, нужен дождик. Отпихнул Спиридоныч подступившие было воспоминания о том, как и они с Натальей копали в это время свой участок, садили и поливали. Тяжёлая работа, зато как приятно потом, когда тонюсенькие зелёные ниточки вылезут из земли, радуя глаз и эта радость начисто вытеснит всё тяжкое, болезненное, потное, через которое только и даётся настоящая радость труда.

Не надо сейчас об этом вспоминать, расстраиваться, он сегодня замечательно потрудился, ноги и спина гудят, а на сердце хорошо и даже усталость немолодого тела приятна.

Принял душ, сначала помылся горячей водой, а потом, хорошо нагревшись, переключил воду на холодную, повизгивал по-щенячьи под сильными хладнообжигающими струями, чувствуя, как покидает тело усталость. После душа захотелось попить чайку, но не пакетного, где, вероятно, труха от чайных листьев, собранная веником в углах ёмкости, где чай хранился, а хорошего. И тут только вспомнил, что у него в подоконном шкафчике должны быть сушёные листья иван-чая. Все годы, что они держали участок, Спиридоныч в летние месяцы пил напиток или на смородинно-мятной заварке или на листьях и цветах иван-чая. А в прошлом году специально ходил на поля за садовым обществом, собирал листья его и сушил их. Ему знакомые давали рецепт изготовления из листьев этого замечательного растения настоящего чая, но ему было лень заниматься этим и он просто рассыпал их на полу второго этажа дома, открыл окна и двери, вечером собрал подсохшие листья, отвёз домой и забыл о них.

Их оказалось довольно много, в банке они высохли, набрал приличную щепоть, насыпал в заварник и через полчаса уже пил душистый напиток. Не желая растрачивать наипрекраснейшее духовное состояние не стал включать телевизор, просто прилёг на диван, но спать пока не хотелось, полежал, и вспомнил о книге, которую взял у Степана. Она состояла из трудов древних Святых Отцов. Стёпка к православию прислонился, хотел стать верующим, даже что-то делал в этом направлении, частично соблюдал посты, но насколько Спиридоныч его понял, он выбирал в православии то, что было ему приятно и удобно, от остального, что предполагало тяжкий крёстный путь познания и исполнения заповедей, мягко уклонялся и даже пытался подвести под свои отклонения теоретическую базу.

Нередко говорили они о религии, спорили, Спиридоныч, не будучи воцерковленным, но много читающим и на эти темы, указывал товарищу на то, что его очевидные метания, уходы в сторону от главных догматов православной веры обязательно, непреложно приведут его к ереси, а значит, впоследствии и к отказу от Христа.

И приводил пример с доказательством теоремы. Если из стройного, логичного ряда умозаключений, приводящих к неоспоримому доказательству извлечь хоть одно положение, то всё построение рухнет. С примером Стёпа соглашался, а то, что его зигзаги приведут к отказу от Веры, никак не желал признавать. Скорее всего, он сжился со своим представлением о православии, принял его, ему так очень удобно и терять это состояние он не хотел, не мог и не собирался. Они нынче малость поспорили в обед, тогда-то Фёдор и узрел на полке под телевизором эту книгу, выпросил почитать. Он для себя захотел поглубже узнать веру русскую, с которой его родной народ веками жил, трудился и защищал землю свою, поражал всех захватчиков примерами воинской доблести. Сам Степан книгу только начал читать и бросил, знать, в чём-то она противоречила его сложившимся представлениям, а это нарушало душевное равновесие. Пошёл, достал книгу из сумки. С благоговением, с таким же, как при чтении Евангелий, открыл том. В предисловие написано, что здесь собраны мыслей и поучения Святых первых веков христианства, основанные на евангельских текстах, то есть они пересказывали Божье откровение, толковали его доступными простому человеку словами. Там немного сказано и о самих Святых Отцах. Большинство проживало в пустынях Египта, Синая и Сирии, они десятилетиями жили уединённо, в посте и молитве. И что особо интересно, зарабатывали себе на хлеб насущный собственном трудом, как и апостолы, хотя обладали от Бога разными дарами: лечили больных от любых недугов, прозревали будущее, изгоняли бесов. Они вполне могли этим обеспечить безбедное существование, ан нет, трудились, кто-то плел циновки, иные шили палатки и обувь и владели другими ремёслами. За веру, труды и смирение Бог даровал им способность понять Истину и нести её людям.

Так думал Спиридоныч, прочитав разные сведения о этих подвижниках. Сам текст: высказывания, назидания и поучения, давался ему нелегко, потому что в каждом изречении заложено много смыслов, много духовных откровений, по крайней мере, для него, приходилось думать буквально над каждым словом. Несколько раз Спиридоныч откладывал книгу, голова гудела от напряжения, снимал очки, выходил на кухню, пил чай, возвращался, передвигал настольную лампу, снова читал, размышлял. Затих шум машин за окном на недалёкой трассе, поздно уже, оторваться не мог, хотя и понимал, что нельзя сразу столько впитывать, можно мозги свернуть набекрень. Особо его поразило высказывание Исаака Сирина. Святой писал о том, что человек, достигший Божественной любви готов десять раз в день быть сжигаем за неё и этого ему даже было бы мало. Но достигнуть такого состояния может только человек, с Божьей помощью победивший свои пороки!

«Неужели такое возможно?! «, — с содроганием подумал Спиридоныч. И тут же вспомнил исторические факты, когда христианство было гонимо, беспощадно гонимо. Римский император Нерон на праздники в своих садах заставлял ставить через определённые промежутки неотрёкшихся от Иисуса христиан, обмотанных материей, пропитанной нефтью или другими горючими веществами и поджигать их, когда его гости, отяжелевшие от яств и возлияний, выходили на тёмные аллеи подышать свежим воздухом, чтобы им было светло! И ведь тысячи не отрекались от Господа, хотя знали о грозящей им участи, значит, была у них Божественная любовь. Но это было в первые века христианства, тогда Бог помогал людям, иначе бы церковь Христова не устояла, сейчас это невозможно.

«А почему? У нас же в Великую Отечественную войну были герои, претерпевшие страшные муки в застенках гестапо и не предавшие Родину, их тоже жестоко казнили. Значит, человек может силой воли, силой убеждённости достичь состояния, близкого к Божественной любви? Да, может, но, вероятно, и Бог помогал им, однако, всё же это было состояние, близкое, но не равноценное Божественной любви. Наши подпольщики не могли любить своих мучителей, нет, тут не о любви речь, они не могли даже просто понять их, простить и пожалеть, они их ненавидели. Но это ненависть тоже была святая, иначе невозможно было победить фашизм. А вот полюбить своих истязателей в смысле понять их заблуждения, простить и пожалеть может только Божественная любовь.

Нет, всё же мне это недоступно даже для полноценного понимания. По причине моего маловерия. А что мешает мне укрепить Веру? Мне же было дано ощутить проявление Божией любви. Не-е, это тяжко, мне бы хоть немного ущемить мои грехи, в меру моих малых сил». Спиридоныч глянул на часы. «Ого, второй час ночи. Пора закругляться, а то точняком чугунок мой расколется от перегрузки».

Он так ушёл в чтение и размышления, что не заметил, как пошёл дождь. Распахнул окно, шум дождя усилился, но он был умиряющий, успокаивающий, на подоконник залетали отдельные капли, в отдалении в домах светились редкие огни.

Сходил в туалет, глотнул чаю, в комнате, когда вернулся, погасил настольную лампу, а окно закрывать не стал, хотелось слышать дождь. Уснул быстро и без сновидений, проснулся под утро от сухости во рту, сходил попить, снова уснул. На этот раз ему приснился барак-не барак, но лестница точно родная, барачная. Но почему-то она уходит куда-то высоко-высоко, её освещают пыльные лестничные лампочки, их много, свет от них вдали сливается в одно мутное светлое пятно, он, Федя, идёт по лестнице вверх, впереди него быстро и легко шагает Лидка, она не хромает, иногда оглядывается, приостановившись, а потом скоро удаляется., белея своими высокими носочками. Федя почти бежит за ней, но догнать не может, пыльные лампочки издевательски подмигивают ему, то чуть убавляя накал, то поярче загораясь. Он запыхался, едкий пот заливает глаза, а рот начинает беззвучно кричать: — Ли-и-да-а, Ли-и-да-а. Она удаляется всё дальше от него, отчаянье рвёт сердце.

Проснулся в поту, опять с пересохшим горлом и с тяжёлым впечатлением от сна. «Сегодня обязательно схожу к ней, надо как-то помочь бедняжке».

Дождь за окном приутих, но не перестал, небо хмурое, неприветливое. Спина и ноги охали, когда поднимался. Попил холодного чаю, пошёл бриться-мыться. Тяжёлое впечатление не уходило и когда готовил себе глазунью, оно в сочетании с плохой погодой прямо втаскивало в голову мысль сходить за пивом.

«А чё, ехать сегодня никуда не надо, можно спокойно посидеть, селёдочка есть, попить в охотку, а к Лидке не поздно и завтра сходить». Однако поддержки эта «гадючья выползуха» не встретила в сердце Спиридоныча. Слишком ещё свежо то светлое чувство, испытанное им вчера и он просто не имел права утопить его в суррогатном пойле. Твёрдо вышиб из сознания гнусные намеренья и сразу стало веселее. За окном всё ещё монотонно шелестел дождик и он решил с часок почитать Святых Отцов, а потом всё же пойти к Лиде.

Только присел за стол с книгой, как в дверь входную стукнули, неуверенно, словно сомневаясь, а надо ли.

«Да кто там может быть?».

К нему редко кто заходит, если бы кто с улицы, так воспользовались бы домофоном, оттого и удивился Спиридоныч. Ни с кем из соседей у него общаться желания не было. Посидел, думая, может, послышалось, но несмелый стук повторился. Как был Фёдор, в одних штанах и тапках, пошёл открывать.

У двери стоял… Генаша! Мокрая серая куртка облегла хилое длиннорукое туловище и он сейчас был очень похож на попавшего под дождь курёнка, у которого мокрые крылышки намокли, обжали тельце и стоит он жалкий и хлипкий.

Возможно, остатки обиды на этого невзрачного человека ещё были у него, но, как бы то ни было, подумал Фёдор о незваном госте не очень хорошо.

«Да-а, плюгавый мужичишка», -подумал и тут же себя окоротил.

«Причём здесь плюгавость, человек как человек, если пришёл, значит, дело есть».

— Ты ко мне?

Гость поелозил грязными кроссовками по бетону, как тогда в квартире босыми ногами, под ними замокрело.

— Ну. Ты же Крошкин Фёдор Спиридонович?

— Я, заходи.

Замялся.

— Да нагрязню я.

— Ничего. Заходи.

Нет, не ощущала он к сыну Лиды никакой неприязни. Просто тогда всё произошло неожиданно и вполне можно было допустить, что некоторые гости вели себя не всегда корректно, а тут вдруг врывается какой-то мужик с его матерью на плече и прямиком в спальню. Представил себя Фёдор в той ситуации на месте Геннадия и усмехнулся.

Гена переступил порог и встал на коврике, явно робея.

— Давай раздевайся, разувайся, проходи. Щас я чайку поставлю или ты кофе будешь?

— Да нет, не надо. Я ненадолго.

— Ничего, ничего. Ты вон промок, вижу, тебе надо обязательно горячего попить.

Чуть не силком снял с гостя куртку, повесил её в темнушку. Гена разулся и стоял в мокрых носках, да ещё и дырявых.

— О, горе ты моё. Сымай носки.

Генке и самому, видать, непривычна стеснительность, оттого он и чувствовал себя не в своей тарелке.

— Да Вы чё, да ну, я токо сказать.

— Потом, потом. Иди вон в ванную и скинь их, а я пока воду вскипячу.

Идя на кухню, щёлкнул выключателем в ванной комнате, долил воду в чайник, включил его и пошёл помочь Геннадию превозмочь застенчивость. Гена, стоя на резиновом коврике и держась рукой за стиральную машинку, другой стаскивал носок с ноги, а тот, намокший не хотел покидать ногу, а спина у мужика плохо сгибалась и нога не поднималась повыше. Спиридоныч вмиг оценил болезненное состояния гостя.

— Ты сядь на край ванны, так будет удобнее, носки оставь на полу.

Вышел, чтобы ещё больше не конфузить человека.

«Спина у него, по-моему, не в порядке. Не грыжа ли? Интересно, где он работает, да и работает ли вообще? «

Гена боком выдвинулся из ванной.

— Иди сюда, садись.

Сын Лиды всё делал так, будто постоянно чего-то опасался, а, может, и опасался, памятуя прошлую встречу. Когда Геннадий неловко присел на стул в торце стола, Спиридоныч налил в два бокала кипяток.

— Так тебе чай или кофе?

Гена точно не привык к такому вниманию и это тоже сковывало его.

— Если можно чаю покрепче.

Фёдор опустил в его бокал два пакетика, подал ложечку и подвинул сахарницу.

— Накладывай, сколько надо.

Смотрел, как синяя худая рука с утолщениями на костяшках пальцев, мелко подрагивая от волнения, ссыпает в посудину содержимое двух ложечек, как размешивает, дождался, когда Гена отхлебнул пару глотков.

— Вот теперь говори, по какому делу пожаловал.

Геннадий опустил бокал на стол.

— Да, это, кувыркашку…, — и онемел, поняв, что сказал подлость, стушевался, опустил голову, татуированные пальцы засуетились на столе, разъединяясь, сплетаясь, отталкиваясь, — ну это, мать в больницу оттартали.

Вспыхнула мгновенно в сердце Спиридоныча ярость, ярко и грозно, но и погасла тут же, он понял, что сын привык так называть родную маму, они оба, мать и сынок, воспринимали это естественно, для них такое не являлось чем-то диким, несуразным, оскорбительным, достаточно вспомнить слова сыночка о том, чтобы Фёдор, принёсший больную и пьяную матушку его, вынес и бросил на улице. Весьма и весьма вероятно, что процесс деградации личности у обоих зашёл уже достаточно далеко, так что бить Генаше рожу было просто бесполезно.

Поэтому Спиридоныч рыкнул, будто поперхнулся и прокашливается.

— Когда?

— Позавчера.

— А какой у ней диагноз?

— Чево?

— Говорю, какую болезнь обнаружили?

— Ну этот, ковид, говорят. Она тут позвонила, хочет, чтобы ты позвонил ей.

— Где лежит?

— В инфекционке, ну, там, где новая больница, рядом.

— Знаю. А в какой она палате?

— Откуда я знаю? Туда не пускают.

— Как она заболела-то?

— Ну как. Утром я к ней зашёл, а она не встаёт, говорит, плохо, температура и горло дерёт, звони, говорит, в «Скорую». Ну я позвонил, приехали, послушали, сгребли её и уволокли. Сказали, чтобы я дома сидел.

— Ты-то с ней общался по телефону после того?

— Ну да.

— И как она?

— Да так себе, неважнецки, но, говорит, очухаюсь.

— Так, подожди, пойду телефон возьму.

Сходил в свою комнату, вернулся с телефоном.

— Говори номер.

Набрал. Гудки, гудки, потом тишина. Снова набрал. Опять гудки, наконец, чужой голос, жёстко-казённо сказал: — Да, слушаю.

— Я хотел бы поговорить с Лидией Афониной.

— Она под кислородом.

— А когда можно будет поговорить с ней?

— Не знаю, гражданин. Звоните.

— Сказали, под кислородом. Позже позвоню.

Неожиданно заметил, как Гена украдкой взглянул на пряники, лежащие в вазе на столе, давненько уже куплены, он их ел с чаем, когда они были мягкие, сейчас затвердели и стали ему не по зубам, лишь иногда он размачивает один в кипятке и жуёт, но без охоты, размоченный это уже не пряник во всей своей полноте и вкусе, а нечто расползающееся как желе и сладкое.

— Ты, наверное, есть хочешь?

Вопрос застал Гену врасплох, он от неожиданности и от того, что угадали его сильное желание, снова растерялся, пальцы затанцевали по столу.

— Есть, говорю хочешь?

— Ну, малёхо.

И уклонил опять узкую голову так, что выставились на обозрение глубокие, от висков к темени, заливы наступающей лысины.

— Сейчас сообразим чё-нибудь.

Открыл холодильник, обозрел содержимое, повернулся.

— Яичницу будешь?

Вскинутые глаза блеснули голубизной и откровенной, детской радостью.

— Ах-ха.

Фёдор разбил в большую чашку три яйца, налил молоко, размешал, посолил, в сковороду плеснул подсолнечное масло, когда она нагрелась и стала потрескивать, вылил в неё густую жидкость, закрыл крышкой.

Сел напротив Гены, а того вполне осязаемо томило нечто, подпирало изнутри и он, наконец, решился.

— Слышь, Фёдор Спи…, — споткнулся.

Спиридоныч ещё когда Генаша первый раз произнес его отчество, не гладенькое для языка, заметил, что это ему трудновато из-за отсутствия части зубов и плохого состояния оставшихся.

— Зови меня дядя Федя.

— Дядь Федь, ну короче, не бери в голову.

Генаше не хватало словарного запаса для высказывания своих мыслей и чувств.

— Ты яснее говори.

— Прости меня за тот базар мой гнилой и за понты дешёвые.

Весьма нелегко дались ему эти слова извинения, аж испаринка забисерилась на верхней губе и крыльях носа, но он почувствовал облегчение от выполненного трудного дела, потому что левой ладонью быстро провёл по лицу и улыбнулся, причём, улыбка получилась добрая, искренняя.

Начало налаживанию хороших отношений было положено, это радовало и Фёдор тоже улыбнулся.

— Простил. Всё нормалёк.

Его слова и улыбка подвигли Геннадия на просьбу.

— Дядь Федь, у тебя курить нету случаем, уши аж уже пухнут? Ты сам-то куришь?

— Как тебе сказать, курю, но очень редко, почти бросил.

Пошёл к темнушке, сигареты он туда, на полку, убрал от глаз подальше, взял пачку и зажигалку, принёс, положил на стол.

— На, кури, сейчас пепельницу дам.

Видно было, что действительно давно Гена не курил, он всасывал дым глубоко и с наслаждением.

Яичница готова. Фёдор поставил сковороду перед гостем, подал ложку, порезал хлеб.

— Налегай.

Редко можно увидеть такую быстроту и сноровку при поглощении пищи, вот что значит — оголодал человек.

Примерно так думал Спиридоныч, наблюдая за стремительным процессом. Сковорода пуста и будто вылизана, не крошки не углядывалось в ней. Спиридоныч невольно рассмеялся.

— Ну ты даёшь! Наелся или ещё чего-нибудь будешь?

Очевидно было, что гость ещё бы умял немало, однако постыдился признаться.

— Не-не, спасибо, нет.

Снова закурил, молчал, пауза повисла в воздухе бездвижно.

Спиридоныч хотел бы расспросить Гену о матери, о их жизни, много чего желал он узнать о людях, которые вошли в его жизнь и, думается, не на краткое время, да как-то не решался, скорее всего, опасался нерасположенности сына Лиды раскрываться перед фактически незнакомым человеком. Гена первый нарушил становящуюся уже нехорошей тишину.

— Дядь Федь, а ты не смог бы мне накатить, ну, в смысле занять пятихатку, край надо.

Догадывался Спиридоныч о финансовом неблагополучии Лиды и её сына, оно вопияло из многих фактов их домашней обстановки и жизни, даже только тех, что он успел увидеть, но и этого было достаточно для однозначного вывода. Не жалко ему пятиста рублей, но у него было желание хоть чуть-чуть побольше понять сидящего перед ним человека.

— Одолжить можно, а когда вернёшь? Я не благотворитель, я пенсионер, оттого и спрашиваю.

Не готов гость к столь категоричному вопросу, улыбка растерянная получилась, нервные синие пальцы затеребили пуговицу то на одном рукаве рубашки, то перекинулись на другой, словно проверяя, прочно ли они пришиты. Выцедил.

— Не знаю, дядь Федь.

— Ну молодец, что честно ответил. А ты где-нибудь работаешь?

— Неа. Я год как откинулся и ещё не успел.

— Да, за год, конечно, трудно устроиться. А живёте-то вы на что?

— Так это, ку.., — губы в страхе плотно сцепились, а как иначе, владетель их, испуганных, увидел звериный высверк глаз сидящего напротив старого, но грозного мужика.

Слова вырывались изо рта Спиридоныча в огненных брызгах, когда он вскочил и наклонился через стол.

— Ты, мозгляк, ещё хоть раз услышу из твоих поганых губ такое о матери, расшибу в лепёшку. Ты…

Не досказал, ему вперебой, обжигаясь летящими раскалёнными брызгами, понеслась мольба во избавление от страха, страха получить возмездие за оскорбление самого дорогого, что есть у человека, страха не получить такие желанные, просто необходимые деньги и страха быть немедленно изгнанным из тёплой, уютной квартиры.

— Прости меня, дядь Федь, прости козла поганого. Ну прости, дядь Федь, ей бо, не хотел, вырвалось!

Мольба в глазах, вздёрнутых вверх. Гневлив бывает Спиридоныч, иной раз даже и не в меру и не по делу, но и отходчив. Посжимал кулаки, бросил примирительно.

— Ладно, проехали. Так, значит, мать получает пенсию по инвалидности и на это живёте?

— Ну да.

— Хватает?

— Ну, как сказать. Всяко бывало.

— А на работу хоть пробовал устроиться?

Генаша закурил тряскими руками, дышал быстро и часто, отходя от нервного потрясения.

— Да кто меня возьмёт с тремя судимостями и без стажа работы?

При этих словах, вероятно, нахлынули на него воспоминания и обиды на мать так напластовались в сердце, что он уже не мог сдерживаться, заговорил с горечью чертополоха в голосе и, казалось, что весь рот его заполнен смрадной злобой.

— Вот ты меня пришибить хотел за кликуху еённую, а хоть бы спросил, за чё я так мамашу свою. А ты знаешь, што она меня ещё пацаном посылала киоски бомбить? Это она научила меня воровать, а сама за лагерные годы хоть бы разочек приехала или посылку отправила.

Обида горькая и жалость к себе стянули скулы Генки так, что ярко обозначился шрам, похоже, от ожога, на щеке, раньше малозаметный и сухим яростным блеском высветлились глаза.

Ох, как тяжело погружаться в бездну чужих пороков, тяжело и страшно. Спиридоныч поёжился, зябко стало сердцу.

— Ну будя, Ген, будя.

— Да чё будя, чё, я вот с позавчера не жрамши. И денег ни копья.

— А как ты вообще жить собираешься?

— Да хрен знает. Пойду опять воровать, посадят, так там хоть накормят.

— А чё, мать когда в больницу поехала, денег тебе не оставила?

— Не-е. Тогда не до того было, потом звонил, спрашивал, говорит, нету. Дядь Федь, устрой меня куда-нибудь, хоть дворником, в натуре, пойду мести дворы, честно-то, не охота снова под конвоем жить.

«Вот заботушка навалилась».

— Дам я тебе денег, только смотри не пропей, а я подумаю, как тебе помочь.

— Помоги, дядь Федь! Вот ей бо, ты у меня один человек, к кому я могу обратиться. Я ж с детства слышал от…, — поскрипел горлом, — мамаши своей: «Вот бы Феденька был моим мужем, всё б иначе было. А Федя вот бы так сделал» Федя то, Федя сё. Я ж тебя чуть ли не отцом считал, родного-то папашу я и вовсе не видел ни разу. А пропить не пропью деньги, я ж не бухарик, вполне могу обходиться. Это она меня спаивала.

«Ну дела, прямо как сажа бела».

— Давай сделаем так. Я тебе сейчас дам картошки, луку, моркови и свеклы, тысчонку денег. Зайди в магазин, чего-нибудь купи. Говори свой номер.

Записал.

— Так, ты посиди здесь, попей чай, вон пряники поешь, если хочешь, но они стали твёрдые, а я пока соберу тебе.

Спиридоныч нашёл пакет хорошего размера, наклал в него из ведра, стоящего внизу в темнушке, картошку, из холодильника достал остальные овощи, сходил в свою комнату за деньгами.

Генка обмакивал в чай пряник, а потом сосал его, как конфету.

— Ну вот, на первое время тебе хватит варить, а там посмотрим. Вот тебе тысяча. В больницу я позвоню позже.

Геннадий поднялся со стула, глаза блестели от подплывшей к ним влаги, голос дрожал.

— Дядь Федь, да я, я…- не знал, не умел выразить свою благодарность.

Фёдор, конечно, тронут таким проявлением чувств, но ему неудобно, ничего особенного он не сделал, они раньше, в Советском Союзе, всегда помогали нуждающимся, это было нормально.

Чтобы скрыть своё волнение и посмотрев кстати, на босые ноги Генаши поспешно пошёл к себе, бросив на ходу.

— Погодь, носки принесу.

Нашёл в комоде свои чистые, принёс.

— На, носи.

Гена тут же на стуле натянул их, но даже сидя с усилием поднимал ноги.

— У тебя со спиной проблемы или с ногами?

— Грыжа у меня позвоночная. Мучает, зараза.

— Знаю, тоже в своё время маялся. А постой, у меня где-то мазь была хорошая.

Опять пошёл к себе, нашёл лекарство в ящике письменного стола. Геннадий уже одевался.

— Возьми, вроде не просрочено ещё, будешь спину мазать, мне помогала. Но вообще-то надо к доктору идти. У тебя паспорт есть?

— Есть.

— Прописан?

— Ну да.

— А вы откуда сюда переехали?

— С Промштадта. Там у нас свой дом был, но его постоянно весной топило и вот лет пять назад дали здесь квартиру.

— Понятно. Да, Гена, ты в квартире прибери, а то у вас там настоящий свинарник.

Поморщился, наблюдая, как гость обувается. «Да, работник из него хреновый».

— Ну, бывай. Не забудь приборочку сделать, я потом приду, проверю. Вникаешь?

— Я постараюсь.

— Ну-ну, всё, счастливо, будем на связи.

— До свидания.

Смотрел на идущего к лифту Геннадия, пакет сильно ему мешал, заполнил его прилично Спиридоныч, Гена даже малость наклонился туловищем в сторону груза и высоко поднимал ноги, как цапля, почти не сгибая их в коленях. Подумал с жалостью «А кроссовки-то у него худые, опять ноги намочит, бедолага». И тут словно включили дрель, приставленную к его голове и сверло впилось в черепную коробку.

«А ведь он мог быть моим сыном!»

Это было так ошеломительно, что он некоторое время не был способен рассуждать. Пришёл в комнату и лёг.

«Да ну, с чего это я так подумал? Как это с чего? Лидка-то, оказывается, всерьёз в меня была влюблена и если бы, когда я приехал из Томска, мы встретились, а она уже подросла к тому времени, то вполне могла закрутиться любовь. Не-е, с калекой? Да не калека она была, если б тогда серьёзно заняться лечением, вполне могла и выздороветь. А на лицо она очень даже не дурно смотрелась в те годы. Что ж, получается, раз мы тогда не встретились и жизнь у ней пошла наперекосяк, то в этом виноват я? Бред какой-то! Нет, не бред, какая-то доля моей вины есть. Какая вина?! В чём?! Она сама себе вообразила любовь и всю жизнь с ней носилась, оправдывая свою непутёвую житуху. И опять я не прав. Не оправдывая, а просто должно же у человека в прошлом быть что-то чистое, светлое, к чему всегда можно обратиться, чтобы отогреться сердцем в этой бездушной холодной жизни. Ишь ты, как красиво заговорил. Ну а что, разве не так? Так, так, только вот не очень я подхожу на роль идеала и тогда не подходил, обычный парень был, грешный, как все. Ну да, не зря сказано «Первый человек греха не миновал и последний не избудет». Всё так, но примеры как опора жизненная всё равно должны быть, даже если они и не идеальные люди, просто это в природе человеческой заложено. Ладно, что-то понесло меня. А если бы Генка был мой сын, я бы постарался его воспитать нормальным мужиком. И хватит об этом».

Решил попить кофейку горяченького, озяб он вроде, глядя в окно на уныло качающиеся ветки молодой берёзы и почему-то у него возник вопрос, естественный, но не приходящий раньше в голову. «А как Генаша узнал мой адрес? » Объяснений этому не было решительно никаких и он решил позвонить Генке.

— Да, дядь Федя.

— Скажи, как ты узнал мой адрес?

В трубке довольный смешок.

— Военная тайна.

Но не смог удержаться, раскрыл свой секрет.

— Да это…, — опять у него пауза, столь уж крепко въелась в его сознание привычка называть родную маму презрительной кличкой, — мать где-то узнала, она мне и сказала.

— Ну ладно, понял. Счастливо.

«Где она справки наводила? Глупый вопрос. Я же не в пустыне живу, меня многие знают».

Время было уж обеденное и решил он сварить себе борщеца, давно не ел его. Мясо в морозилке нашлось, разморозил его в микроволновой печке, поставил варить. Думал, занимаясь приготовлением пищи, о Генаше, прикидывал, куда его устроить. На комбинат такого трудягу точно не возьмут, у него ни образования, ни опыта, да и здоровье никудышное, не стоило и хлопотать. Попробовать к какому-нибудь частнику пристроить. Начал вспоминать всех своих знакомых предпринимателей, но и в этой категории никого подходящего не всплыло в памяти, раньше были у него приятели, которые кинулись в девяностые годы в дурнопахнущие волны коммерции, иные достигли немалого состояния, но к ним теперь и на кривой козе не подъедешь, они нос круто теперь отворачивают от простого работяги, с которым когда-то вместе «пахали», видимо, хотят забыть своё пролетарское прошлое, кто-то прогорел и куда-то запропастился, кого-то и убили.

За этими думками незаметно и борщ сварился, Спиридоныч пережарил лук с морковкой и свёклой, кинул в кастрюлю пару лавровых листика, малость перцу чёрного молотого сыпанул и оставил борщ настаиваться, доходить до кондиции.

Телефон лежал недалеко, но подоконнике, покашивался на него, но пока не звонил в больницу. Он это сделал позже, когда поел и прилёг на диван, для улучшения процесса пищеварения. Снова тишина. «Неужели она всё ещё под кислородом? Ох, Лида, Лида, хоть бы оклемалась». Сон подкрался тихо-тихо, как кошка к мышке.

Звонок телефона затрещал неожиданно, как всегда для человека, нежащегося в объятиях Морфея и Спиридоныч со сна не сразу нашарил его рукой.

— Дядь Федь, ты звонил в больницу?

— Звонил. Тишина.

— Что делать-то будем?

— Не знаю. Давай подождём до завтра, а там видно будет. Ты уборочку сделал?

— Делаю.

— Ну молоток. Варил себе что-нибудь?

— Да не, так, купил кой-чё, пожевал.

— Приходи завтра, я борща наварил, угощу.

— Ну хорошо, заскочу днём.

— Да, паспорт захвати с собой. Кстати, Гена, ты чё умеешь делать, какой-нибудь профессией владеешь?

— Ага, я столяр-плотник, в лагере работал в столярке, рамы умеют даже вязать.

— Вот это уже кое-что. В общем, жду завтра.

— Базара нет, приду.

Как только Генка сказала о рамах, Спиридоныч тут же вспомнил слова Стёпы о том, что ему нужны ульи и рамки к ним, стоят они дорого и Степан сожалел о своей неспособности к тонкой работе с деревом, а то изготовил бы их сам.

«Надо позвонить Стёпке, глядишь, возьмёт пока Генку к себе, парень хоть какую-никакую деньгу заработает».

Надел очки, чтобы отыскать Степин номер.

— Здоров был, Спиридоныч.

— Здорово, Стёпа, а почему был, я есть и буду.

— Ну будь, будь.

Договорились, что через день Фёдор привезёт работника в деревню.

Дождь перестал, день склонялся к вечеру. Спиридоныч включил телевизор, просто по привычке, этот гадючий ретранслятор изображений часто чуждых ему людей, их поступков, их слов и мыслей, по сути является наркотическим средством, он приучает людей пялиться в экран, впитывать в себя всю эту умственную и душевную заразу, становиться рабом экрана, особенно, сейчас, в период так называемый пандемии. Но он надеялся увидеть какой-нибудь советский фильм. Рассеянно переключал клавишей пульта каналы и вдруг услышал церковные песнопения. Заинтересовался. Служба вскоре окончилась и появилось сообщение о предстоящей следом лекции профессора духовной академии. Решил послушать. И час просидел, внимая и вникая. Совершенно отчётливо было понятно, что этот седенький старичок абсолютно искренно верующий и многомудрый человек. Он говорил о Боге, о христианстве, именно о Православии, о Вере доступным, понятным самым простым людям языком. Цитировал Святых Отцов древности, объяснял смысл высказываний, его слова вливались в сердце целительным бальзамом, утоляли жажду познания Истины, которая живёт в крови каждого русского, но которую многие по скудоумию, по лености или по ожесточению сердца ищут в других, отравленных источниках. Потом лектору задавали вопросы из зала, заполненного целиком, буквально забитого слушателями.

Спиридоныч наслаждался, оттого что эта беседа давала столько пищи его разуму, сколько не способны были дать все остальные каналы, вместе взятые.

С огромным сожалением воспринял Фёдор окончание лекции и уж было собрался переключить канал, но тут на экране появилось трое молодых людей, они встали пред церковными вратами, лица их были не такие, как у постоянно мельтешащих на экране, они словно озарялись неким внутренним светом и хотя молодые люди одеты в мирскую одежду ясно было, что ребята воцерковлённые.

Музыка возникла будто из воздуха, сладчайшая, волшебная, очень похожая на древние христианские мелодии, ему доводилось их слышать. Спиридоныч замер на диване, околдованный неземными звуками. Молодые парни запели. Музыка, сливаясь со словами молитвы или псалма, повлекла Фёдора ввысь и ввысь. Он не чувствовал тело, он возносился вверх, к небесам, лёгкий, как птичий пух. Ему хотелось туда, там был свет, тёплый и мягкий, свет изливался на него, маленького и лёгонького, нёс неизъяснимую любовь ко всему живущему на Земле, такую громадную, сердце затрепетало от невозможности вместить её всю. И он заплакал, глаза его заперты, а слёзы просачивались сквозь веки, как солнечные лучики сквозь закрытые ставни, они залили всё лицо, капали с подбородка на шею. Песнопение уже закончилось, а он всё лежал, трудно возвращаясь в своё тело, лежащее на диване, старое и почти никчёмное.

Запомнил Спиридоныч время, когда начиналась на православном канале лекция старого профессора и решил каждый вечер включать этот канал, не покупал он газету с программой передач, так что только таким способом можно узнать дни, когда она выходит.

Весь оставшийся до сна вечер ходил потрясённый, ему хотелось молиться, а молитв он не знал. Полез в книжный шкаф, вроде бы вспомнив, что где-то были у него иконки и молитвослов. И ведь нашёл же, иконы Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы поставил на боковую полку компьютерного стола на видное место. Всё, отныне он, Фёдоров Спиридонович Крошкин, есть православный человек, а крещён-то он ещё в детстве по дедову настоянию, а вот теперь будет стараться подтвердить веру свою делами своими и всей жизнью. И не подозревал даже Фёдор, что буквально вскоре его решимость подвергнется жесточайшему испытанию.

После ужина решил почитать Евангелия. Он уже успел убедиться в удивительном свойстве Священного Писания — они никогда не надоедали. Казалось бы, четыре Евангелия, не так уж много страниц, прочитав их три-четыре раза можно было бы отвратиться, ведь так бывает с любой другой книгой, даже самой любимой и замечательной, если её читать несколько раз подряд, то она осточертеет до того, что долгое время не возникнет желания даже брать её в руки. А Евангелия не надоедали и каждый раз он находил в тексте что-то такое, что прежде прошло мимо ума. И вот сейчас это случилось. Прочитал призыв Иисуса исполнять Заповеди Божьи. Задумался. Как их исполнять, сразу все или сначала какую-то одну? И вспомнил слова лектора о том, что начав исполнять Заповеди, человек открывает в себе целую бедную пороков и неспособность с ними бороться. Страшно стало Фёдору. А вдруг он тоже обнаружит в себе самом, в душе своей и сердце такие подлые, жестокие, гадкие страсти, намерения и наклонности, о которых никогда даже не подозревал.

Он ведь на войне не был, в тюрьме не сидел, не швыряла его жизнь на грохочущих, смертоносных перекатах судьбы и не знает он ни меры своих возможностей, ни подлинных устремлений.

Резко появилось желание убрать с глаз Библию, да подальше куда-нибудь, побежать в магазин за пивом, если ещё не закрылся он, а поздно ежели, то налить спирту с полстакана, дербалызнуть залпом, чтобы до пяток продрало и плавать в хмельном тумане, ни о чём не думать и не ковыряться в себе, до дрожи страшась отколупнуть такое, что опрокинет его жизнь в пропасть.

Одной половиной ума понимал всю губительность задуманного, а другая подталкивала на путь хмельного блаженства. Опустил Фёдор голову на столешницу, катался лбом по ней, враз ссохшиеся губы полушёпотом хрипели «Господи, не допусти этого. Господи, не допусти этого. А подлая половинка ума совала в сознание картинку, как он идёт на кухню за бокалом, как приходит, наливает спирт.

«Господи, не допусти этого. Господи, не допусти…». Не допустил Господь, обломал Фёдор себя, скинул морок, оставив ломоту в висках и мокрый от пота лоб. Встал, а ножонки в коленках меленько тряслись, пошёл в ванную комнату, подставил под холодную воду голову и долго стоял так. На кухне выпил полный бокал чаю. В своей комнате сразу встал перед иконкой Христа и молитва излилась сама собой с огромной благодарностью – «Слава Тебе, Господи. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков». Сел читать далее и душевный покой снизошёл на него, когда вник в слова Спасителя, говорящего о даровании смирения и духовных сил всем, борющимся с грехами и идущим к нему.

Значит, Бог не оставит его, бедного, слабого, когда выползут вдруг на него тёмные клубы пагубных страстей, хранившихся в мрачных глубинах древнего подсознания, если они там есть.

А вообще-то, откуда им взяться-то, каким-то неведомым страстям, никто в их роду ничем таким не страдал, так что и он не должен. Не знал далеко в глубь поколений свою родословную Спиридоныч, но слышал от отца и матери, да и дед по отцу немало рассказывал, что были они простыми людьми. Жили, трудились до седьмого пота, рожали детей, защищали матушку-Россию, по совести жили и когда подходил срок, тихо умирали. Вот и ему бы дожить тихо, спокойно, без больших грехопадений, а потом, через небольшое уже число лет, также тихо и спокойно закончить земную жизнь и присоединиться к поколениям своих предков.

«Что-то о смерти задумался, вроде пока не собираюсь в сырую землю. Но готовиться-то надо. Да-а, умереть бы достойно».

Вспомнилась евангельская история о двух разбойниках, распятых рядом с Христом, потому что свежи они были в памяти. Один злословил Господа, а другой сказал: «Достойное по делам нашим приняли». Иисус ответил ему, что он сегодня же будет с Ним в раю.

Каждый из этих злодеев сам выбрал свою судьбу. Вот так и каждый из живущих выбирает идти ли ему по жизни, греша и наслаждаясь или трудясь и страдая. Соответственно, первый, насладившийся в земной жизни, там за гробом, обретёт страдания, а второй, утрудившийся и настрадавшийся в земной юдоли в вечности получит блаженство.

С такими размышлениями и отошёл ко сну.

*                           *                           *

Следующий день прошёл без особых событий. Гена приходил, Спиридоныч накормил его обедом, рассказал о предстоящей работе, вроде настроен мужик поработать, авось да что-нибудь путное получится из этой затеи. Звонили в больницу неоднократно, ответили один раз, сказали, что положение больной тяжёлое, но стабильное. С Геной договорились утром встретиться у автобусной остановки.

… Медведь недоволен появлением чужого человека, рыкнул свирепо, Генка с испугу чуть дёру не дал назад. Стёпа смотрел на работника усмешливо, понятно, что он невысоко оценивал его трудовой потенциал. Но бутербродами и чаем с печеньем угостил. Гена ел с аппетитом, очистил блюдо с бутербродами, у Стёпы мелькнула на лице тень неудовольствия, мимолётная, как взмах крыльев бабочки, но Спиридоныч заметил и у него неожиданно сердце тоскливо сжалось от плохого предчувствия. Затем Степан повёл Генку знакомить со своим пчелиным хозяйством и объяснять смысл работы, а Спиридоныча попросил разобрать большую кучу разного металлического хлама у покосившегося заборчика из деревянных реек, ограничивающего его участок от дедова. Фёдору работа привычна и интересна, переоделся, настроил газовый резак, и начал отделять годный металл от гнилья и ржавья. Дед пока не появлялся, наверное, дрыхнет ещё по-стариковски.

Часа в два Стёпа пришёл звать его обедать. Но вопрос, каков в работе Генка, ответил: «Да вроде ничё, соображает по дереву». И обедали опять колбасой с хлебом и чаем с печеньями. Степану сегодня в ночную смену, к вечеру он отвёз Спиридоныча до автобуса, Генка остался, хозяин определил ему ночлег в бане, там у него просторно, кинул на пол тюфяк и в изголовье думку, маленькую подушечку. Спиридоныч перед отъездом провёл с Генашей небольшую беседу по поводу поведения и спросил, доволен ли он работой. Заметно, с непривычки Гена устал, однако ответил бодро, что всё хорошо.

В дороге Степан молчал, а Спиридоныч ждал, когда он скажет конкретно, на каких условиях берёт работника и сколько будет ему платить. Уже подъезжали к автобусной остановке, и Фёдор не выдержал.

— Стёп, ну так что, как с Генкой решил?

— Пусть поработает пока, а там видно будет.

— Платить-то сколько будешь ему?

Борода недовольно крутанулась.

— Ишь! Платить! У него аппетит не детский, поди, сожрёт больше, чем заработает. Покосился глазом Степан на пассажира и углядел нахмуренный лоб и собравшиеся у сжатых губ суровые складки, смешок брызнул из зарослей растительности скрипучей трелью.

— Да шучу я, шучу, Спиридоныч. По пятисотке в день буду давать плюс кормёжка и ночлег.

Всё Стёпа понимает, но кулацкая натура уже в завершающей стадии созревания, своё она диктует неумолимо, но и принципы товарища своего он тоже знает слишком хорошо, поэтому и добавил весьма поспешно.

— Это пока, а там, если хорошо будет работать, обязательно добавлю.

Вот тут Спиридоныч осознал всю безрассудность своей затеи и с унынием подумал: «Зря Генку отдал жлобу этому. Ладно, посмотрим пару дней». Спохватился позвонить в больницу только поздно вечером. На третий звонок взяли трубку.

— Я по поводу Лидии Афониной. Как её состояние?

— Как, как. Как накакаешь, так и съешь.

— Послушайте, почему вы так грубо со мной разговариваете?

— Да тут недавно какой-то хрен с горы звонил, говорит, что сын, вот это было грубо. Состояние стабильное.

— А у ней что, ковид?

— Ковид, ковид. Она под кислородом.

— А можно приехать, хоть поглядеть на неё?

— Вам тут што, кино што-ли? Нельзя. Как можно будет, она сама позвонит.

Морзянкой беды зазвучали сигналы окончания связи, но не вслушался Фёдор.

«Выходит, Генка звонил. А зачем грубил-то? Натура уже у него такая воспиталась».

Никаких плохих предчувствий у него не возникло, ничего не ёкнуло. Ну заболел человек, так выздоровеет. Тем более ни в какой ковид он не верил, считал, со своей точки зрения вполне обоснованно новой разновидностью пневмонии, вирусной, а всё это излечимо.

Уснул спокойно, почитав предварительно Библию и Святых Отцов.

С утра затеял Спиридоныч в квартире уборку. Пропылесосил в комнате Натальи ковёр, вымыл везде полы, протёр полки в шкафах, а то пылищи там накопилось чуть не с палец толщиной. Днем ел борщ, вечером достал последнюю сардельку, отварил её, ужин получился вполне достаточный.

Примерно в то же время, что и в прошлый раз включил телевизор и нашёл канал «Союз». Транслировали богослужение, слушать и смотреть пока такие передачи он не был готов, но не спешил переключить канал. Вдруг крупным планом показали священнослужителя, накладывающего на себя крёстное знамение и у Фёдора нехорошо отозвалось в сердце увиденное. Священник перекрестился меленьким косым крестиком и совершенно очевидно делал это наспех, как по опостылевшей обязанности.

«Да он что, насмехается над крёстным знамением? А верующий ли он вообще? Ведь сам Господь сказал, что, кто верен в малом, тут будет верен и в большом, а если этот слуга Божий даже не хочет как следует перекреститься, так как ему можно доверять большее? Я понимаю, ему за время службы много раз приходится накладывать крест, устаёт, но это же служение! Он и службу по небрежности будет вести как попало. Хоть бы не показывали это столь заметно. А, по-моему, и сам Патриарх так крестится, как-то же я смотрел его службу и проповедь. Выходит, в церкви православной небрежение стало привычкой? Но, возможно, это священник из поколения, пришедшего в церковь в девяностые годы, тогда многие шли в священники, не имея церковного образования и не ради служения Богу, а ради стабильного дохода, в стране с работой было туго, многим просто жрать было нечего, а в храмы в те смутные годы люди шли, кто-то искренно поверил, но и модно тогда было, даже среди молодёжи и приходы были богатые. Ладно, не мне осуждать этого священника, он сам ответит за свои грехи, но всё же церковные правила и ритуалы он обязан исполнять, как предписано».

Пошёл пить чай, а вскоре подошло время лекции того седенького профессора, Спиридоныч с наслаждением внимал ему. Единственный момент, который ему очень не понравился, был связан с ответом на вопрос из зала, касающийся советского прошлого. Лектор ответил вполне в антисоветском духе. Спиридоныч было вскипел, да быстро остудил себя. Он ведь знал отношение руководства Русской Православной церкви к Советской власти, оно вполне в угоду правящему классу в России, хотя и сам Патриарх должен был бы помнить, что своим положением первосвященника он обязан исключительно Сталину, вернувшему Патриаршество, да и чистоту Веры Русская церковь сохранила именно в советское время, когда священнослужителям не было никаких поблажек и даже в некоторые периоды были гонения, а без гонений невозможно укрепить веру и избежать соблазнов. Так что профессор отвечал в соответствии с инструкцией, предписывающей такое отношение ко всему советскому. А лучше бы он не ответил на заданный вопрос, подпортил этим ответом он свой авторитет в глазах Спиридоныча, вот что значит лезть в вопросы, в которых не разбираешься или заранее относишься к ним отрицательно.

… Днём он звонил в больницу, трубку настойчиво не брали. беспокойство кошачьим коготком больненько проскребло по сердцу.

«Что-то это всё становится ненормальным. Поехать в больницу, что-ли? А что я там узнаю, меня вообще могут послать подальше, я же ей никто. Ладно, подумаем».

Утром, проснувшись, лежал, прикидывал, чем сегодня заняться. была мысль поехать к Степану, но тот не звонил, не звал. Генке Спиридоныч тоже не звонил, пусть мужик привыкает, а если приспичит, сам позвонит. Если честно совсем, то опасался он убедиться в своих плохих предчувствиях относительно давнего товарища, упадающего в страшнейший порог стяжательства, а тут ещё сам Фёдор подтолкнул его к мощнейшему соблазну — эксплуатации беззащитного человека, фактически батрака. Об этом Фёдор стал думать в самое последнее время и уже корил себя за то, что оставил Генку в деревне. Но он успокаивал себя мыслями о добрых человеческих свойствах Степана, с ним-то тот часто бывал даже бескорыстен, да, но это было раньше, а сейчас будет каково, заработок-то Генке Стёпа определил ниже самого минимума. Гнал, конечно, плохие думки Спиридоныч, а они пёрли дуром, давя хорошее настроение.

Много читал Фёдор трудов по истории России, особенно периода Революции, Гражданской войны, НЭПа и последующего невиданного, взрывного предвоенного развития. Читал и документальные свидетельства участников тех тектонического размаха событий. И очень многие описывали кулаков как самых беспощадных эксплуататоров и врагов новой Власти. Кулаки, возросшие из среды крестьянства, а возрастали эти «крепкие хозяева» только на беде своего ближнего, ссужая односельчанам хлеб под грабительские проценты, на почти дармовом труде батраков, на обмане государства. Они, сами похлебавшие щи лаптями, обретя достаток, со свирепостью ценного пса готовы броситься на любого покусителя на их добро. И чем богаче становились, тем безжалостнее эксплуатировали батраков. Вовремя их Советская власть прихлопнула, как класс, а иначе они могли задушить её голодом, пытались же.

Неужели у Стёпки скопидомство взойдёт в степень зрелости чирья, пустившего корни глубоко в здоровую ткань?

«А не поздновато я об этом задумался?»

Вздрогнул от телефонного звонка. Генка.

— Дядь Федь, забери меня отсюда!

— Да что случилось-то?

— Што, што. Оголодал я, со вчерашнего обеда, считай, не евши.

«Ах ты паскудник, Стёпка! Не ожидал я всё же от тебя такого. Ну поговорю я с тобой».

— Так, Ты сейчас где? Там?

— Ну да.

— А Степан?

— Уехал куда-то рано.

— Ты помнишь, где мы с тобой выходили из автобуса?

— Помню.

— Иди туда, жди автобуса, садись и езжай, пересядешь там же, где и мы в тот раз, приедешь и сразу ко мне. Закрой там всё, чтобы не упёрли что-нибудь, а то потом не рассчитаемся.

— Дак чё закрывать-то? Дом Степан закрыл, а баня не закрывается.

— Ну всё, дуй, жду, а со Степаном разберёмся.

— Дядь Федь, как я пройду-то? Медведь до калитки достаёт, а он меня не любит.

— Так. Постой. А-а, за баней, к дедовому дому, где я резал металл, там заборишко хлипкий и низенький, там и перелезь. Усёк?

— Ага.

— Всё, жду.

«Ах ты Стёпка, Стёпка! В кого же ты превратился?! Всё, вычеркну я тебя из своей жизни». Ярость начинала набухать в сердце кровавыми пузырями, во рту вдруг мгновенно ссохлось, язык неподъёмно залип. Спиридоныч быстро пошёл на кухню глотнуть чайку, однако шаг его становился всё медленнее и до кухни он уже добрёл.

«Что это со мной? Уж не инфаркт ли второй?». Похоже, в том месте, где находилось сердце, начинались боли.

«Где-то у меня были таблетки. Надо срочно их найти». Пока шёл, вспоминал. Обратно в комнату шёл шаркающей походкой и сторожко, боясь спровоцировать обострение процесса. В книжном шкафу, в том отделении, где висели его рубашки, нашёл пакет с целой кучей разных лекарств. Он тогда, после первой инфаркта, таблетки пил всего месяц, начались побочные явления: боли в желудке, ухудшение зрения, сложил и убрал туда, откуда сейчас их достал. Все эти годы чувствовал себя хорошо и вдруг такое. Он не думал о том, что лекарства уже с просроченным сроком годности, не до этого было, одну сразу сунул в рот, накопил слюну и проглотил, идти на кухню за водой не решился. Лёг на диван на спину.

«Всё, успокойся, волноваться сейчас опасно. Ну а как не волноваться? Товарищ, с которым столько лет общался, такую подлянку сделал! Не ожидал всё же от него такого. Да брось, видел же, куда он скатывается. Но не до такого же скотства! Правда, не вся здесь его вина, это строй поганый в государстве сообразили, а народ он что, он как рабочий мерин, куда его ведут, туда и идёт. Не-е, так можно всё оправдать. не все же кинулись ближнего обирать, просто слаб Стёпа оказался духом и разумом. Постой, постой, где-то же я читал какое-то замечательное выражение на эту тему. Так, вспоминай».

Спиридоныч даже забыл о болях в сердце, напрягая память. И вспомнил.

«О-о, кажется, Аксаков написал: «Блеск злата усыпляет разум, а спящий разум рождает чудовищ». Как точно и образно. Вообще, они, славянофилы наши, были люди мудрые, по крайней мере, многие из них».

Боли в сердце усилились, становилось трудновато дышать. Спиридоныч поглядывал на окно, которое было открыто только в самой верхней части, прикидывал, хватит ли сил встать и раскрыть его настежь. Насмелился, осторожно встал, подшагнул к столу, наклонился над ним к оконной ручке и тут резко в глазах встала тьма. Он опёрся на стол ладонями, почти наощупь, постоял, пока немного не прояснилось пространство, окно открывал очень медленно и так же двигался к дивану. Из окна потянуло свежестью.

«Хорошо. А дальше что? Подожду, может, таблетка поможет. Так неохота «Скорую» вызывать». Тянуло повернуться на бок и задремать, но он боялся, зная, что в таком положении сердцу всего труднее работать, врачи вообще советуют при болях в сердце садиться, продолжал лежать как был.

Через некоторое время боль иссякла и Фёдор укатился в сонную бессознательность. Мерзкие хари возникали из чёрной тьмищи внезапно, меняя друг друга, разевали гнусные пасти, из которых несло густым зловонием и так страшно ревели, что дребезжали уши. Фёдор в ужасе закрывал лицо руками, но кто-то невидимый, но очень сильный отрывал их и следующие чудовища уже проступали из непроглядного подступившего вплотную мрака. Болезненно-сонный бред был недолог, но мучителен.

Спиридоныч пришёл в себя весь в поту, пот пахнул мраком и смрадом. Захотелось пойти принять душ, чтобы смыть с себя всю эту гадость.

«Ад, что ли, мне привиделся? Значит, там мне быть и совсем скоро. Вряд ли я переживу повторный инфаркт».

Но не страшно ему, а печально.

«И вроде прожил не совсем короткую жизнь, а мелькнула она стремительнее быстрокрылой стрекозы. К чему-то стремился, чего ты хотел достичь, растил детей, а вот теперь и внучек не вижу. Зачем всё было? К Богу надо прийти, только у него объяснение всего, у него отрада и благодать. А если не верить в Создателя, тогда всё бессмысленно, всё впустую, вроде мотылька — родился, крылышками потрепыхал, с самкой совокупился, род свой продолжил и сгорел в пламени костра. Ну а если Бог есть и я верю, тогда хоть перед скорым концом покаяться надо за всё, что в жизни недоброго сделал, да не просто словами, а всем сердцем. Готов ли я? Не знаю». Сердце, словно напоминая о бренности бытия, снова застукало неритмично.

Спиридоныч зашарил глазами, ища лекарства, хорошо, что не убрал их на место, пакет лежал на столе. Собрался с силами, встал, даже докондылял до кухни, налил в бокал холодного чаю, выпил другую таблетку, но тоже для лечения сердца.

Уже лёг, когда зазвонил телефон. Вообще-то он предполагал, что Степан позвонит, но не думал, что так быстро.

— Здорово, Спиридоныч.

— Тебе здоровья не пожелаю.

Не то желчный смешок, не то смехоподобное хмыканье заурчало в трубке.

— А чё так?

— Не догадываешься?

— Ладно, некогда мне гадать. Этот урод разрисованный к тебе поехал?

— Боже мой, Степан, в кого ты превратился? Я тебя совсем не узнаю, ты ж таким не был!

— Ладно, Спиридоныч, Кончай всякую херню пороть — кто каким был, кто каким не был. К тебе, говорю, поехал?

— Да, ко мне. И что?

— А то, что я его 2 дня поил-кормил, ночлег предоставлял, а он не отработал, сбежал. Надо было козлёныша привязать. Так что будь любезен, приезжай и отрабатывай за него.

Фёдору не хватало воздуха, он всасывал его широко раскрытым ртом, а всё равно не хватало. Степану, знать, не понравилось молчание собеседника и он обеспокоенно спросил.

— Эй, старый, чё молчишь?

— Думаю, как сподручнее спалить у тебя всё, что я тебе сделал за многие годы. Ты приедешь с работы, а от бани одни головёшки и машины — обгорелые железки.

Голос в трубке в мгновение стал столь медоточив, будто обладателю его и впрямь горло медком помазали.

— Шуток не понимаешь, Спиридоныч. Шучу я, шучу. Приезжай завтра в гости, шашлыки сделаю, Генку с собой прихвати.

— Слушай меня, Степан. Не будь двухвосткой, не виляй. Я тебя вычёркиваю из своей жизни навсегда. Больше никогда мне не звони, не буди во мне звери, а то я точно сделаю то, что сказал. Всё.

С силой нажал кнопку отбоя, не слушая негодующий голос Степана. Полежал, отдышался, но энергия гнева всё ещё жила в нём, толкая к действиям. И он решил сходить ополоснуться под душем. Упал Спиридоныч уже почти у двери ванной, жимануло сердчишко и повело его вбок, едва успел опереться рукой о стену, по ней сполз на пол. «Это точно инфаркт, но откуда, мне же стент поставили? Выходит, за эти годы после первого удара ещё какой-то сосуд зарос, но, опять же, на снимке тогда, после операции, всё остальное было более-менее чистым от наростов. Но жрал же всё подряд: и мучное, и жирное, без разбора, и соли много ел, так что вполне возможно. Нет, «Скорую» вызывать не буду, помру так помру, а может, и оклемаюсь. Тем более, с этой пандемией все с ума сходят, лечить ничего другого не хотят». Потихоньку перевернулся на спину, стало вполне удобно лежать, вот только майка задралась и давила, но размышлять было можно, при том, что сердце успокаивалось, входило в рабочий ритм, лишь периодически несильными уколами мешало и напоминало о себе. «Вот и кончилась наша со Стёпой дружба, и как резко и сразу. А может, он готовился к разрыву? Да ну, не может такого быть. Вспомни, как мы с ним хорошо трудились, как понимали друг друга, как уважали.

… Стояла мозглая погода средины осени. Они на эстакаде ремонтировали Степин белый джип, микроавтобус тогда был не на ходу и нужно было срочно подлатать единственную машину, на которой Стёпа мог бы ездить на работу, добраться на автобусе ему было очень непросто. Она тогда уже подгнивала и «сыпалась», но была ещё вполне. Работали внизу, под машиной, Степан снимал детали, очищал их, если было необходимо, Спиридоныч заваривал трещины, а после установления деталей на место, обваривал, на некоторые, особо подверженные нагрузкам, наваривал усиление в виде прутков или пластин. Они хоть и под машиной стояли, но холоднючий ветер с каплями дождя доставал их и здесь, даже забрасывал к ним ярко-жёлтые, как золотые монетки, листочки с осинок-подростков, выросших пониже эстакады, в низинке. Фёдору приходилось варить стоя, вытягивая вверх голову с маской и руку с держаком, при этом рабочая коротковатая рубаха и курточка задирались и нежалостливый осенний ветер сильно холодил поясницу. Успели они в тот день всё отремонтировать, поставили колёса и Стёпа повёз Фёдора домой. Примерно на полдороге машина вдруг резко завалилась на левый борт и, страшно скрежеща, заюлила на асфальте, норовя выскочить на встречную полосу и развернуться задом наперёд. Степан за рулём всю жизнь, опыта ему не занимать, но он с огромным трудом удержал автомобиль и стал выруливать на обочину. А скорость у нас была в тот момент под сотню. Джип пропахал землю и жухлую траву метров с полста и встал, а левое заднее колесо долго катилось по дороге, пока не упало на противоположной обочине. Минут несколько они сидели молча, осознавая своё спасение, а потом повернулись друг к другу и захохотали, как безумные, обнимались и хохотали. Тогда всё сошлось в одно счастливое совпадение: пустая, без встречных машин, дорога, то, что открутилось заднее, а не переднее колесо, мастерство Степана и земляная широкая обочина. Отсутствие любого из этих составляющих могло привести если не к гибели их, то уж точно к тяжелым увечьям. После того случая, памятуя о тогдашней спешке и недокрученных гайках, крепящих колёса, Фёдор всякий раз перед поездкой спрашивал Стёпу, подтянул ли он крепёжные гайки. Спиридоныч в тот счастливый день застудился и хворь вылезла в челюсть -воспалился троичный нерв, лечить его пришлось целый месяц, они тогда ставили колесо на холодном, продувающем насквозь всё шоссе, ветру.

Но зато как они были счастливы в первые минуты после аварии, как дружны. «Неужели уже тогда Степан лицемерил? Да невозможно это! А когда, когда это началось? Ну, щас это уже не установить. Думаю, у каждого человека в организме сидят раковые клетки, а развиваются не у всех и то в определённое время. Значит, им нужна питательная среда и какой-то толчок к развитию. Так, может, и вирус наживы тоже у нас сидит и ждёт своего часа? У Стёпы питательной средой стала покупка участка, это точно. А толчком? Да кто его знает».

Но учился уже Фёдор и к себе относиться критично, искать внутри себя причины многих, казалось бы, непричастных к нему нестроений. И сейчас мысли его повернулись в эту сторону. «Стёпку осуждаю, а сам-то тоже на эту дорожку вставал уже. Хотя где мне до Степана. Но не скажи, тут как говорится «коль коготок увяз, то всей птичке конец», ежели вовремя разум не включить. А я включил в тот раз и осудил себя, после того, как у одного соседа по улице стырил уголок, он вроде почти за изгородью лежал, будто бы ничей, ещё и оправдывал тогда себя, что мне он нужней, а у соседа валяется и ржавеет. Да, было. Видно любое частнособственническое хозяйство таит в себе отраву стяжательства. Мы с Натальей тоже ведь старались всего побольше посадить, хотя куда уж больше и так всем хватало, но, наверное, этот подлый вирус толкает. А если бы вдруг мы с бабушкой моей стали продавать всё с огорода, то мы бы тоже за пару лет могли в маленьких кулаков вырасти. И хорошо, что дочь продала дачу, ну ее, заразу». Это он, конечно, в пылу обличения частнособственнических наклонностей подумал такое, чтобы хоть чуть-чуть притупить неутихающее сожаление о потере участка.

«Ладно, надо помалу вставать».

На удивление поднялся довольно легко и поэтому решил помыться и не под душем, а понежиться в горячей воде. Уж сильно горячую не стал наливать, опасаясь прихода болей, но и так было хорошо лежать по самой ноздри в водичке и нежиться. Боль спряталась куда-то далеко и в радости от этого встал после омовения в ванне и начал крепко растираться полотенцем. И едва не поплатился за это падением, от резких движений поплыли и заплясали в глазах красные круги, но он всё же был настороже, быстро отпёрся плечом о холодный кафель стены и, тихо сгибая колени, опустился в ванну. В голове почему-то возникло и стало повторяться слово «киноварь». Может, от цвета кругов в глазах? Попозже выбирался из ванны столь неторопко, что невольно сравнил себя с ленивцем, медленно, как в замедленной съёмке, поднимающимся на дерево.

Ну, как говорится, опыт приходит с ошибками и теперь Спиридоныч усвоил, что всё надо делать очень и очень неспешно и тогда можно избежать плохих последствий. Главное — не падать духом. Наш великий народ веками накапливал житейскую мудрость, помогающую преодолевать разные невзгоды, он оставил её нам, своим потомкам, а мы должны её сохранить и передать последующим поколениям.

Любит Спиридоныч богатство русского языка и для себя собирал немало лет пословицы, поговорки и выражения. И вот сейчас к месту вспомнил соответствующую поговорку «Не тот пропал, кто в беду попал, а тот пропал, кто духом упал». Вот именно, в самую точку.

«Думаю, всё обойдётся, пойду, ещё таблеточку заглотну. Мне сейчас никто не поможет, сам, только сам должен о себе заботиться».

Он совсем забыл о Генке, о его скором приезде. Долго шёл до комнаты, взял таблетку, потом шёл на кухню, затем снова к себе, лёг с облегчением. Телефон лежал совсем близко, на комоде у изголовья, потому и шабаркнул звонок по ушам, как оплеуха.

— Дядь Федь, открывай, подхожу к подъезду.

— Гена, ты если что, подожди, я долго буду идти.

— А чё с тобой?

— Да так, ничего особенного, сердчишко прихватило.

— Подожду.

Он пошёл ко входной двери сразу после разговора и достиг нужного места без передыхов. С усмешкой про себя подумал «ишь какой прыткий». Домофон завякал минуты через две. Генаша шёл от лифта с улыбкой, он просто сиял радостью. Вошёл, протянул свою синюю руку.

— Здорово, дядь Федь, я рад тебя видеть.

— Здорово, здорово, я тоже рад. Проходи.

Гена разулся и они прошли на кухню, сели, Гена смотрел на Спиридоныча как смотрят на больного ребёнка.

— Дядь Федь, может тебе «Скорую» вызвать?

— Ну, этого не надо. Ты голоден?

Генаша смущённо улыбнулся, негустая светлая щетина сильно старила его.

— Ещё как, я бы щас быка сожрал, наверное.

— Ты готовить-то умеешь?

—  А то, я готовить люблю, дома считай, всегда я и варю.

— Ну тогда пожарь штук шесть яиц, я тоже поем, а сало достань из морозилки.

— Ладно, сделаю, а ты иди ляжь, а может, тебя проводить?

— Ещё чего, дотопаю. Хозяйствуй, в общем.

Пока топал, думал, кому позвонить относительно Генки и тут вдруг выплыло имя одного армянина. Он работал заместителем у одного хозяина большой лесопилки, они со Степаном покупали у него брус, доски, а потом и рамы, когда строили баню, мужик он нормальный, хитроватый, конечно, как все южане и на деньгу падкий, но в меру, разума не теряет в делах, с ним приятно было иметь дело. Кажется, должен быть его номер телефона. Добрёл до комнаты, из ящика стола достал целую пачку разных бумажек с адресами и номерами, тут же лежала и старая записная книжка. Нашёл.

— Здорово, Рафаэль.

— Кто это?

— Фёдор, помнишь, мы со Степаном у тебя брус покупали и доски. А потом я у вас на базе отопление варил. Вспомнил?

— Слушай, почему ты говоришь «вспомнил»? Я и не забывал. Как поживаешь, дорогой?

Пошёл тот характерный разговор с уроженцем Кавказа, при котором обязательны похвалы и любезности, но дошло время и до дела. Договорились под личное ручательство Спиридоныча ещё у них поработать, что Рафаэль возьмёт Генку столяром-плотником, а заодно дворником и сторожем, первое время, как стажёру обещал платить пятнадцать тысяч рублей в месяц, с обязательной добавкой в следующем месяце до двадцати тысяч.

Конечно, Рафаэля несколько смутило то обстоятельства, что претендент на столяра был судим, но Фёдор заверил опасливого заместителя директора в отсутствии агрессивности у своего подопечного. И он говорил не впустую, лишь бы устроить Генку, пообщавшись с ним даже немного, Спиридоныч абсолютно точно убедился в его человеческой доброжелательности, а то, что Гена в первую встречу так себя повёл, так это всё бравада, защитная реакция, которая осыпалась при столкновении с суровой реальностью жизни.

Гена должен был послезавтра к девяти часам утра явиться на базу с паспортом, на том и попрощались, пожелав друг другу всяческих благ.

«Вот и хорошо, думаю, у Рафаэля он останется, притрётся и будет работать, а потом я его всё же устрою на комбинат. Что ж, придётся мне этим летом ещё на базе поработать, ну куда деваться, лишь бы Генку пристроить. А, кстати, Рафаэль неплохо мне тогда заплатил. Поработаю, лишь бы Господь здоровье мне даровал».

В комнату зашёл Генка.

— Пойдём, я приготовил.

— Ну пошли.

Геннадий и воду в чайнике вскипятил, глазунья аппетитная шкварчала на сковороде, одним видом возбуждая аппетит. Поели, попили чаю с травой. Гена закурил, Спиридоныч решил до конца прояснить всё относительно Степана.

— Ген, ты меня прости, что я тебя фактически отдал в батраки этому кулаку поганому. Но поверь, он раньше таким не был, я же его знаю много лет.

У Геннадия добродушная улыбка не позволяла заподозрить его в неискренности.

— Да ты чё, дядь Федь, я же понимаю, ты хотел как лучше.

— Вот именно. Я этому мироеду сколько лет помогал, никогда копейки с него не потребовал. У-у, племя подлое кулацкое! А ведь нормальный же мужик был, со мной всем делился. Вот что страсть к богатству с людьми делает!

От волнения сердце дало о себе знать несильной тянущей болью. Спиридоныч поморщился, умолк. Гена заметил.

— Дядь Федь, да ну его этого Степана. Всё, не думай о нём. Пойдём, я тебя до комнаты провожу.

— Да не, посидим ещё, чаю попьём. Ты расскажи, как ты там жил эти дни.

Из рассказа Геннадия вырисовывалась картина удручающая. Степан заставлял его копать грядки, таскать разные тяжести, даже убирать нечистоты около конуры Медведя. Собаку Степан отвёл за туалет и посадил на короткую цепь, когда Генка лопатой собирал собачье дерьмо в ведро, Медведь в паре метров от него свирепо скалил острые зубы, и пытался броситься на чужака. У бедного мужика сердце холодело, а хозяин стоял невдалеке и посмеивался. Питание было скудноватое: утром чай с печеньем, в обед колбасы несколько кружочков или пара сосисок с хлебом и луком, вечером, часов в шесть, тоже чай с печеньем, в общем, весьма и весьма недосыта кормил Степан работника.

И тут у Спиридоныча всплыло прочитанное в книге спецпредставителя Советского правительства при ставке Мао Цзэ Дуна, кстати, отца нашего чемпиона мира по штанге, Юрия Власова. Там он вспоминает своё детство, когда батрачил, в начале двадцатых годов, на кулака. Спать ему приходилось в овчарне, согреваясь в холодные ночи мехом добрых овечек. Кормил его хозяин тоже впроголодь, потом, попозже, Советская власть взялась за это подлючье племя всерьёз, а сразу после Гражданской войны кулаки благоденствовали, закабаляя своих родных односельчан. Да, видать, природа у кулака всегда одна и та же, что в двадцатом веке, что в двадцать первом. Спиридоныч во время рассказа опять возгорал яростью и порывался пойти позвонить негодяю. И словно почуяв его порыв, телефон сам зазвонил, дверь в дальнюю комнату была открыта и он услышал звонок.

— Гена, принеси, пожалуйста, телефон и очки, они на столе.

Степанов номер.

— Старый придурок, если у меня в хозяйстве что-нибудь случится плохое, я тебя привлеку, у меня записаны твои угрозы. Ты понял меня?

Сердце Спиридоныча больно торкнулось в рёбра и вдруг забилось ровно и спокойно. И он заговорил размеренным, лишённым интонаций голосом, только так можно было не сорваться во гнев и не подстегнуть свою хворь к гибельному исходу.

— Слушай, кулацкое отродье. Отныне нету тебя в моей жизни на-в-сег-да. А твоё хозяйство само пойдёт прахом, когда ты сдохнешь, задохнувшись жадностью и завистью.

Отключился, затем несколькими манипуляциями кнопок стёр номер Степана.

— Всё, покончено с немалым периодом моей жизни. А теперь слушай меня, если ты, конечно, хочешь работать.

Обстоятельно рассказал всё, что Геннадию надлежало делать при встрече с работодателем и как себя вести. Несколько раз повторил, чтобы он никому не отдавал свой паспорт, если нужно, пусть снимут копию, но сам документ ни в коем случае не оставлять у них. Постепенно накатывала слабость, но боли не было, просто сердце работало неустойчиво.

— Устал я, Ген, проводи меня, пожалуйста, в комнату, полежу малость.

Об руку дошли до дивана. Гена очень внимателен и когда он, понаблюдав, как Спиридоныч укладывается, сказал.

— Дядь Федь, а давай я у тебя заночую, помогу, если чё надо.

С благодарностью ответил.

— Ну конечно, ночуй.

Полежал, помолчал, а гость меж тем сел на стул, придвинув его от стола к дивану.

— Ты щас сходи в ванну, смой с себя всю кулацкую грязь. Мочалка слева на стенке висит, а полотенце чистое возьмёшь на среднем крючке на той же стенке, оно для гостей, а у меня их давно уже не было. Трусы и носки постирай и повесь на полотенцесушитель, вот тут в комоде, — показал рукой за свою голову, — на второй сверху полке возьми штаны трикотажные, большеваты будут, но ничего, поносишь.

— Спасибо, дядь Федь.

Хмыкнул Фёдор.

— Было бы за что. Действуй.

Гена уже пошёл со штанами в руке, счёл нужным добавить вослед.

— Да, если будешь под душем мыться, шторку задёрни и нижний конец её в ванну опустили, чтобы на пол не налить.

— Понял.

«Смотрю, вроде и неплохой он хлопец, вот только замусорена душа его всякой дрянью, если будем общаться, может, чуток хоть помогу смыть всю эту гадость. Пожить бы, конечно, ещё годков несколько, дождаться бы, когда младшенькая внучка в школу пойдёт. Ах, доча, доча, даже не звонит и внучек не привозит. Да и я тоже хорош, хотел бы внучек повидать, давно бы сам собрался и съездил. Ладно, вот немного одыбаюсь и обязательно съезжу, а то они скоро меня совсем забудут».

Мысли стали смешиваться, не додумываясь до логического конца — разум гаснул, уходя в бессмысленную пустоту. Старческий сон лёгок — проснулся этот постороннего звука, это Генка придвинул к столу стоящий не на месте стул. И даванулся обвально накатившим смехом, да и было от чего. На Генке его штаны висели, как тельняшка на швабре, а выше, на масластом, доходном теле была представлена выставка произведений лагерного изобразительного искусства. Гена обернулся на его хохот.

— Ты чё, дядь Федь?

Фёдор сквозь смех еле выговорил.

— Целая картинная галерея. Русский музей прямо, Эрмитаж. Зачем ты всё это сделал? С этим же теперь тебе жить!

Генка склонил голову к собственному животу.

— А, это. Да это не настоящая татуировка, это тату, её можно свести.

— Там же, в комоде, найди майку, нечего демонстрировать такое.

Майка конечно, тоже не облегла мослы Генахи, но всё же вид стал более-менее благопристойный.

— Дядь Федь, давай ужин замострячу, ты только скажи, что надо.

— Сам сообрази, посмотри в морозилке, там мясо есть, фарш, рыба.

— Если есть вермишель или лапша, можно её с фаршем обжарить, пойдёт?

— Пойдёт, готовь.

Ушёл на кухню, а Спиридоныч взял Библию и стал лёжа читать. Наверное, прошло с полчаса, вбежал, едва не путаясь в сползающих штанах, Генка. Встал у дивана, глаза как бельма, вымолвил трудно.

— Мать умерла. Щас позвонили.

Холодно стало у Спиридоныча в груди, холод потёк вниз, в ноги, непослушными губами спросил.

— Когда?

Генка рукой подтащил под себя стул, рухнул на него.

— Сказали, сегодня утром. Завтра надо ехать за вещами и документами.

— А когда её отдадут?

— Не отдадут, будут сжигать, а после уже пепел выдадут.

Руки у Генки двумя верёвками висели обочь стула и говорил он тускло, бесцветно.

— И вот ещё что мне сказали. Надо подписать бумагу, что у ней был ковид, тогда мне дадут тридцать тыщ. Как ты считаешь, надо подписывать?

— Подпиши, чего уж теперь, он же вроде у ней был, а что было на самом деле, от чего умерла она, мы уже не узнаем. А деньги тебе пригодятся, поминки какие-никакие сделать. Родня то у вас где?

— Никого нету, она со всеми расплевалась, я даже ни деда ни бабки не видел ни разу. Ты мне потом расскажешь про них?

— Расскажу. Значит, ни с кем не общаетесь?

— Не-а. Она давно как-то рассказывала про братьев двоюродных, уже и не помню их имена.

— А как вы на Промштадт-то попали? У вас там что, свой дом был?

— Ну да, я там родился. В 76-м году.

— Ничего не пойму. Когда барак расселяли, всем квартиры дали в новом районе, А как же вы в Промштадте очутились?

— А я-то откуда знаю? Ничего она не рассказывала.

— А отца-то хоть помнишь?

— Да где же, я когда родился, его уже и в помине не было.

— Фамилия у тебя материна, Афонин?

— Да.

— А отчество?

— Фёдорович.

Ёкнула у Спиридоныча селезёнка.

«Так, значит, она ему отчество дала по моему имени. Час от часу не легче».

Заметил Генка его душевное смятение по отражению на лице.

— Да, дядь Федь, она же всю жизнь мечтала, что родит сына от тебя.

— Ну а фамилию настоящего отца ты знаешь?

— Нет, не говорила ни разу. Кто он, откуда — сплошной мрак.

— Но в метрике в графе отец кто записан?

— В какой метрике?

— Ну, свидетельство о рождении.

— Не знаю, не видел.

— Дела-а.

Неожиданно Фёдору пришла мысль помянуть Лиду. Прикинув все за и против этого мероприятия, он всё же решил сделать это, посчитав делом нужным.

— Ты там всё приготовил, что хотел?

— Не-е-т, вермишель отварил, фарш разморозил, а обжарить не успел.

— Ну иди на кухню, занимайся, я щас подойду.

После ухода Генки открыл книжный шкаф, там, внизу, у него стоял пакет с флакончиками спирта, вынул один, не хотелось гостя соблазнять таким обилием спиртного. На кухне достал из посудного шкафчика два бокала, всё делал в обычном ритме, сердце не давало о себе знать и это радовало, возможно, он сегодня на ногах перенёс второй, не очень сильный инфаркт и дальше всё будет хорошо какое-то время. Гена сидел у ближнего от входа торца стола, резал лук, посмотрел с удивлением, когда Спиридоныч скручивал пробку с «фанфурика». Фёдор разлил в оба бокала поровну, долил примерно столько же воды, один бокал подвинул по столу к Генахе.

— Давай мать твою помянем, как принято на Руси.

Поднял свой.

— Земля ей пухом и Царствие небесное.

Спирт, хоть и разбавленный, а горло деранул ощутимо, скоренько дотянулся до мелко нарезанного лука, ухватил пару долек и кинул в рот, они там хотя и не прожёвывались толком в виду катастрофического недостатка жевательных инструментов, но зато резким запахом и вкусом отшибли спиртной дух.

— О-о, хорошо.

А Генка сидел над бокалом, ужав губы внутрь рта, белая бешеная пелена стояла в зрачках. Всё понимает Спиридоныч, но тем более поэтому и мыкнул с угрозой.

— Ну, чего не пьёшь?

Пелена во встречных глазах сгустилась, тогда Фёдор взметнул голос в грозу.

— Я кому сказал- помяни, — и начал привставать, добиться сейчас своего было просто необходимо и очень важно, не для него, для сына Лиды.

Генка вяло, заторможено, словно лунатик, взял бокал, выпил и не закусывая, потянулся к сигаретам, лежащим рядом, на краешке стала. Курил, смотрел в стол. Вермишель в сковороде начинала бурчать, Спиридоныч встал, снял крышку, деревянной лопаткой поворошил её, запах мяса дразнил ноздри.

Гостенёк сидел бездвижно, тупо смотрел на пустой бокал. Перед ним на деревянной разделочной доске ждал недорезанный лук. Поднял всё же лицо Гена, в глазах теперь не белая пелена, а бешенство, угрюмое, непросветное.

Слова, как харчки летели в лицо Фёдору.

— Ты можешь меня запинать, забить, убить, но я всё равно скажу. Не желаю я ей земли пухом, не могу и не хочу. Она мне всю жизнь испоганила. Ещё пацанчиком заставляла соседское бельё с верёвок воровать, а постарше стал, отправила киоски бомбить, а сама со своими…, — грязное словцо, как крапивой по нежному месту жигануло душу Фёдора, — пропивала всё. Я три срока из-за неё отмотал, десятку отбухал, а она ни разу мне посылку не отправила, ни разу на свиданку не приехала. Сама ни дня не работала, семечками только торговала и меня не пускала на работу.

Спиридоныч не перебивал, понимая необходимость для Геннадия выговориться, выплеснуть душевную отраву, в нём сейчас боролись две могучие силы: естественная сыновья любовь к своей маме, в муках даровавшей ему жизнь и страшная ненависть к человеку, исковеркавшему, угробившему его человеческую личность и всю, дарованную ею жизнь. И очень важно было, какая из них одержит верх.

А харчки становились всё гуще и жаляще.

— Я одного из её…, — опять это мерзкое слово ошпарило, — хотел порезать за то, что он подсмотрел и отобрал у меня заначку, так они меня вдвоём так отхренакали, что я потом кровью с..ал.

Неожиданно Геннадий резко уронил голову вниз, прямо в лук.

— Ы-ы-ы, — буквально по-волчарски выл, катая лицо по разделочной доске и тут же вздёрнул плешеватый затылок вверх. Спиридоныч, желая успокоить Гену, подошёл к нему, на лбу и на крыле носа у того прилепились кусочки лука, а глаза переполнены слезами, сквозь них зрачки истекали болью.

— Дядь Федь, я же помню, года три с чем-то мне было, я расшибся сильно, ей тяжело с больной ногой, а она меня на руках несёт и шепчет мне, — Сыночка моя, потерпи, мой золотой. И целует меня. Я до сих пор это в подробностях помню. А дальше-то что? Рвёт меня напополам, дядь Федь, как мне дальше жить?!

Такая мука в его словах, в голосе, в глазах, что Спиридоныч не выдержал и накрыл ладонью горячий влажный лоб.

— Ничё, Гена, ничё, ты поплачь, омой душу слезами. Корень у тебя добрый, раз осознаёшь всё это. Так что всё злое, жизнью нанесённое, сгинет, а хорошее останется. Вот вспомнишь мои слова через полгодика, тогда придёт настоящее сознание утраты. И будешь ты ещё рыдать и губы до крови кусать, поняв вдруг, что потерял самого близкого человека.

А Генка уже рыдал.

— Дядь Федя-я, осиротел я, как дальше-то буду?

Рукавом рубахи вытер мокрое лицо и нос. Дальнейшие его слова были полнейшей неожиданностью, пожалуй, и для самого Геннадия, но, знать, накипело.

— Дядя Федя, давай ты будешь моим отцом.

— Как это?

— У меня же никого нету, один остался. Я буду называть тебя батей, батянькой. Я же никогда этого слова не произносил.

В сердце Фёдора Спиридоныча зарождалась огромная радость.

«Надо же, он назвал меня так, как я своего любимого батяню».

— Хорошо, — он хотел сказать «сын», но пока не смог.

— Ты давай лук дорезай, а то вермишель уже доходит.

Отчего-то вдруг захотелось покурить, скорее всего, спирт загулял малость в организме.

Сидел на своём стуле между тумбочкой с микроволновкой и столом, затягивался и смотрел на Гену.

«Ничего, прорвёмся. Я из него постараюсь хорошего человека сделать, ещё не поздно. Поработает, денег подкопим и займёмся его здоровьем. Всё будет замечательно в нашем прекрасном Божьем мире».

Эпилог.

Спиридоныч ехал в Уфу к Генке Афонину, да уже не к Генке, а к Геннадию Фёдоровичу. Год с гаком просвистел, как порыв ветра в ушах. Лето закончилось и плавно скатилось в осень. Просвистел годочек-то быстро, а сколько событий всяких произошло, уйма целая. В поезде под ритмичный стук колёс дремлется сладко, вот и Фёдор подрёмывает на своей нижней полке, то погружаясь в грёзы лёгких сновидений, то пробуждаясь и вспоминая этот прошедший год.

Не получилось тогда устроить Генку к армянину, директор, он же и хозяин предприятия «встал на дыбы», мол, зачем нам уркаганы, ещё обчистит склад. И пришлось Спиридонычу идти на поклон к начальнику своего цеха, он жил в том же районе, и они иногда встречались, малость беседовали. Фёдор заметил, что Максим Олегович периодически ходит в тот самый магазин, где он берёт пиво. Хорошо ещё, что встреча не случилась, когда Спиридоныч был «на взводе», для начальника это был бы шок, он не предполагал даже о злоупотреблении Крошкиным пивом и, конечно же, авторитет свой Фёдор подмочил бы тогда основательно. В общем, встретил Спиридоныч начальника у магазина специально и настоятельно, чуть не со слезой в голосе, просил помочь устроить Гену в цех, хоть учеником, хоть поначалу подсобным рабочим, хотя таких уже давно в цехе не было. Он вкратце, но ёмко рассказал Максиму Олеговичу о судьбе Геннадия. Олегович смотрел удивлённо на горячившегося Фёдора, задумчиво молчал. Потом твёрдо и уверенно сказал.

— Да, вижу, Фёдор Спиридоныч, сильно ты озабочен судьбой этого человека и я верю тебе. Я возьму его в цех слесарем четвёртого разряда, подучится, дадим пятый. Но смотри, Спиридоныч, полагаюсь на твоё слово.

Фёдор с благодарностью крепко пожал руку Максиму Олеговичу. Тридцать тысяч Геннадию выдали, серьёзные поминки они устраивать не стали, некого просто было на них звать. Пригласил к себе Фёдор соседей, пять человек пришло, они с Геннадием приготовили обед, взяли немного спиртного, сами, ни Фёдор, ни Гена алкоголь не употребляли.

Урну с прахом Лиды, а может, и не её, но им надо надеяться, что там именно пепел Лидии Афониной, иначе весь ритуал обессмысливается, а они, с Геной его соблюли, прикопали урну рядом с могилками родителей Спиридоныча и заказали небольшой памятник. В конце месяца июня, в выходной неожиданно грянула в гости доченька, предварительно, на удивление отцу, сказала добрым голосом в трубку, почти как в детстве.

— Ты дома? Я сейчас приеду, кое-что тебе привезу.

Минут через пятнадцать опять позвонила.

— Спустись к подъезду.

Фёдор обул сандалии, открыл дверь. Гена из кухни спросил.

— Батяня, ты куда?

— Дочь приехала, что-то привезла.

Маша стояла у багажника своей машины и улыбалась. Когда он подошёл, открыла его.

— Забирай своё добро.

В багажнике стояла бензопила, коробка со сварочным аппаратом, рядом маска сварочная и коробка поменьше, с шуруповёртом. Спиридоныч захлебнулся слюной от нежданной радости.

— Спасибо, доченька, огромное тебе спасибо. Может, ещё поработаю этим инструментом.

— Конечно, поработаешь. В следующем году купим небольшую дачку и поработаешь.

— Зайдёшь, чайку попьём.

— Пошли. Я слышала у тебя какой-то мужик живёт, кто такой и почему у тебя обитает, а не дома?

— Пойдём, я тебя с ним познакомлю и всё тебе о нём расскажу.

— Вы с ним вместе пьёте?

— Нет, Маша, мы оба совсем не пьём, я Геннадия на работу на комбинат устроил, работает. А вообще он сын, — споткнулся, соображая, как понятнее объяснить, — женщины, с которой мы в детстве жили в одном бараке.

Дочь смотрела на Геннадия насторожённо, но постепенно, по мере общения с ним настороженность истаивала, возникала приязнь, Маша даже согласилась отведать тефтели с картофельным пюре, это Гена постарался. Он вообще за последний месяц изменился просто поразительно. Это можно сравнить с росточком, сначала посаженным в худую почву, мало и скудно поливаемым, не подкармливаемым, оно и росло кое-как, хилое, бледное. Вдруг его пересадили в добрую землю, унавоженную, обильно стали поливать, ухаживать. Естественно, росточек пошёл в рост, окреп и весело затрепетал листиками. Вот и Геннадий, попав в добрую атмосферу, преобразился. Тату свою он уже свёл, куда-то съездил, заплатил и вернулся с чистым телом. Общаться с людьми Гена стал дружелюбно, и не по необходимости, а по характеру своему, душа его начала раскрываться навстречу людям.

Кстати, на работе им довольны, Максим осенью позвонил, хвалил Гену, говорил, что мужик исполнительный, ответственный и схватывает всё на лету, благодарил Спиридоныча. Конечно, это Фёдору приятно. Ещё начальник сказал, что вскоре Геннадий сдаст экзамен на пятый разряд и он намерен отправить его в смену, причём платить будут по шестому разряду.

В следующие выходные привезла внучек. Вначале они от Генки шарахались, но довольно быстро он сломил их недоверие к чужому человеку, катал обеих по комнате на спине, строил такие уморительные рожи, что девчонки заходились от смеха. И Маша его, скептически настроенная ко всем людям женщина, от души смеялась вместе с девочками и разговаривала с Геннадием по-доброму и уважительно. Возможно, здесь сыграло роль и то, как и что о его судьбе рассказал Спиридоныч.

До середины зимы Геннадий жил у Спиридоныча, постепенно Фёдор начал приохочивать его к книгам и даже к Богу. Часто рассказывал о своём отце, это Геннадий слушал с блестящими глазами, а про волчицу готов был выслушивать хоть каждый день.

А потом появилась в его жизни Катюша, золотой человек. Она вдова, хотя довольно молодая ещё, ей сорок лет всего. Муж у ней погиб два года назад в автомобильной аварии, на подъезде из центра города к району в него врезалась встречная машина и Сергей погиб в своей хлипкой иномарке прямо на месте, а тому, кто выехал на встречную полосу, хоть бы хны, у него автомобиль как танк.

Гена после знакомства с Катюшей вообще стал по жизни не ходить, а летать. Он за эти месяцы телом пополнел, питались-то они со Спиридонычем нормально, все хвори Геннадия оказались от мнительности, на медкомиссии у него нашли лишь сколиоз, искривление позвоночника, он стал заниматься специальными упражнениями и всё прошло. Правда, с зубами было похуже, но некоторые вылечил, а иные пришлось удалить. Жить они стали в квартире Геннадия, предварительно сделав там ремонт, свою большую квартиру Катя оставила сыну с его женой.

И вдруг громом при ясном небе началась наша специальная военная операция. Спиридоныч был счастлив от осознания того, что Россия, наконец-то, грозно нахмурилась в сторону Запада и пошла в бой за своих людей в Донбассе. А Геннадий, когда приходил в гости, был неразговорчив и на чём-то очень сосредоточен. Катюша тоже это заметила и в разговоре по телефону с Фёдором прямо высказала догадку, что Гена готовится уйти на войну. Спиридоныч тогда пытался её образумить, как ему мнилось.

— Да ну, Кать, какой из него воин, он автомат сроду в руках не держал. Может, по работе неприятности?

Но настроение Геннадия ему не нравилось и он однажды спросил его.

— Ген, что с тобой происходит, ты сам не свой ходишь?

Гена долго молчал, размышлял и выдал.

— Батяня, мне необходимо быть там, бить нацистов. В долгу я перед Родиной своей, пора отдавать долги. Ходил в военкомат, со мной даже разговаривать не стали, как же, неоднократно судимый и, к тому же, совершенно не обученный.

Нет, никак не ожидал Спиридоныч такого от сына названного, знать, мало он его узнал, очень сильно вырос Гена в его глазах, но всё же он решил попробовать отговорить его от такого решения.

— Ну и правильно не стали разговаривать, Тебя же, необученного, в первом бою убьют.

Зря, наверное, так сказал Фёдор, потому что Геннадий смял разговор, сжал губы, молчал и вскоре, не попрощавшись, ушёл.

… Вновь пришла в мир Божий весна и вновь она чудесным образом превратилась в лето. И вот однажды в один день два известия бабахнули Спиридоныча по старой голове.

Звонок. Катюша. Голос срывается в рыдания, но она держится.

— Дядь Федь, Гена мой на войну убёг.

— Как это убёг? Почему отпустила?

Это от растерянности Спиридоныч начал говорить что попало.

— Ну вот так. Записку оставил. Читаю. «Катюша, моя любимая, я не могу больше терпеть, я должен бить нацистов. Жив останусь, вернусь, жди, мы ещё с тобой сына должны родить». Чё мне делать, дядь Федя? Где его искать?

— Ну, это бесполезно, он настырный, жди звонка или письма. И вообще жди, если любишь.

— Ой, дядь Федь, да больше собственной жизни люблю его, ирода окаянного и ждать буду обязательно.

И в этот же день позвонил начальник цеха.

— Фёдор Спиридонович, ну ты меня без ножа зарезал.

— Да что случилось-то, Максим Олегович?

— Геннадий Афонин воевать уехал. Нет, ты послушай, что он написал в заявлении. Одно заявление на отпуск, а вот второе, читаю: «После законного отпуска прошу считать меня в отпуске без содержания до полной и окончательной победы над нацизмом». Ну и что прикажешь мне делать? Я же его уже приказом оформил на курсы повышения квалификации, зарплату повысил, а он на войну сбежал. Ну народ! Да меня бабы из бригады сожрут за него, он же им всё делал, даже что и не входит в его обязанности. Не, ну надо же так написать «до полной и окончательной победы!» А когда она будет? Спиридоныч, это ты виноват, ты его так воспитал.

Фёдор хотел было возразить, но начальник не дал, он тоже в растрёпанности чувств и стал противоречить сам себе.

— Нет, Геннадий молодец, конечно, первый из нашего цеха ушёл на фронт. Но меня лишили лучшего слесаря, а если все уйдут, что цех будет делать? План-то с меня спросят, с кем я его выполнять буду?

Голос начальника неожиданно стал просительным.

— Спиридоныч, если он ещё не уехал, может, уговоришь его хотя бы задержаться на месяцок, мы кого-нибудь подготовим взамен, ведь готовить-то надо не на его отпуск, а надолго.

— Уехал, Олегыч, я его даже не видел, Катюшка позвонила, жена его.

— Ох, беда, беда. Ну ладно, Фёдор Спиридоныч, ты хоть иногда сообщай, как он там, если будет звонить. Бывай.

— Бывай.

«Не, ну прям уж лучший слесарь, преувеличивает Максим, хотя Генка мужик хваткий оказался, может, и впрямь лучший».

Переживал за сына обретённого Спиридоныч, сильно переживал, как он доберётся, не по призыву же уехал, а так, самотёком и малость обижался, что не подаёт о себе вести. Но больше было гордости за Геннадия. «Откуда это в нём? Ну как откуда? От корня русского. Кровушка русская заиграла, закипела. Это всегда у нас, когда Родину, Русь-матушку недруги обижать начинают». И молился Спиридоныч горячо, до слёз обжигающих, просил Господа даровать душевное и физическое здоровье и укрепить дух у всего воинства российского, сражающегося против укронацистов на Украине и в Донбассе, особенно у наших раненых и в плену томящихся.

Телефон Геннадия с момента его исчезновения молчал, а на другой день после событий звонок.

— Здорово, батяня.

— Здорово, душа пропавшая.

— Не пропавшая, батяня. Ты прости меня, что сразу тебе не сказал, но я боялся тебя расстраивать. В общем, так. Виноват я перед Родиной своей и в смертном грехе пред Богом за зло, матери своей причинённое. Искупить хоть в малой мере смогу я это только своей кровью. Батяня, я решил окончательно и так будет. Ты меня дождись, не умирай, вы же с Катюшей всего двое у меня в жизни. Всё, пока. буду звонить по возможности.

Спиридоныч только собрался расспросить его о том, где он, как он, телефон умолк и ни на какие звонки не реагировал. Вот только сейчас понял Фёдор всю серьёзность намерений Геннадия.

«Надо же, какие слова нашёл «в смертном грехе пред Богом за зло, матери своей причинённое»! Докатилась вина его до сердца, это хорошо, смелее воевать будет. Нет, сын у меня замечательный».

Уж осень началась, замокрила землю унылыми дождями и однажды поздновато вечером позвонила Маша.

— Папа, ты дома?

— Ну а где я, конечно, дома.

— Щас приеду и что-то тебе расскажу.

И не выдержала, выдала секрет.

— Вот только что смотрели по телевизору, как министр обороны награждает наших бойцов, вижу вдруг Геннадия, ну, этого, который у тебя жил. Ему орден Мужества министр лично прикрепил. Он подошёл к нему, стоящему на костылях и прикрепил, потом руку пожал. У Геннадия нет одной ступни, кажется, левой. Ладно, приеду, расскажу подробно.

Примчалась через пятнадцать минут. Быстро сняла у порога сапоги, прошла впереди отца на кухню прямо в курточке, включила чайник. Спиридоныч вошёл следом. Дочь смотрела на него сухо горящими глазами.

— Сначала о другом, важном. Папа, папочка, прости меня, дочь свою глупую, за слова мои поганые о Родине нашей. Прости, папочка. Я в последнее время, когда началась война, много слушаю Президента и думаю. Он же, оказывается, почти во всём прав. Это в «Сбербанке» антисоветчики и русофобы, а они там почти все такие, сознание мне, дуре молодой, замутили. А сейчас они там ходят тихие, запуганные, как мыши при виде кота. А Родина наша лучше всех, сейчас я это очень отчётливо поняла и больше с этой позиции никогда не сойду.

У Спиридоныча от волнения перехватило горло и он просипел едва слышно.

— Вот это радость для меня великая. Спасибо, доченька. Я верил в твой разум и не ошибся. А теперь расскажи про Геннадия.

Маша передала всё, что видела на экране, а потом заявила.

— Папа, надо его забирать домой.

— А как, доча, он отключил телефон, я даже не знаю, где он находится?

— В Уфе, в госпитале. Сказали, что ему требуется реабилитация. Может, её сделают здесь, ему лучше будет, когда рядом будут близкие люди: ты и его жена. Я тебе на карточку переведу сто тысяч рублей, поезжай, забирай его. Я найду телефон госпиталя, поговорю с врачами, пусть его отпустят. Смотри-ка, какой он герой оказался. В общем, папа, готовься к поездке. Билет я возьму тебе.

— Доченька, я с удовольствием.

Машеньке не пришлось дозваниваться до далёкой Уфы. Другим днём звонок телефона застал Спиридоныча на кухне и он, как старый мерин, видящий себя боевым конём, переходя на подобие галопа, рванул в комнату. Он чувствовал сердцем, что это очень важный звонок, возможно, от Геннадия.

— Да, слушаю.

— Это Крошкин Фёдор Спиридонович?

— Точно, а с кем я разговариваю?

— Подполковник медицинской службы Свиридов Сергей Платонович, начальник госпиталя. Я сослуживец Геннадия Афонина. Да что там сослуживец, брат он мне кровный, боевой. Понимаешь, Спиридоныч.

— Не совсем.

— Геннадий спас мне и нашему анестезиологу жизни, так что братишка он наш по крови и по духу. Без него нам бы пришёл кабздец.

Сочный густой басище абонента рокотал в трубке, в комнате, а в ухе так, что стало там щекотно, Фёдор чуток отдалил телефон.

— Как это случилось?

— Спиридоныч, можно, я тебя, как Геннадий, Генаша наш, буду называть батяней? Такое замечательное слово, вкусное слово.

— Да пожалуйста.

— Он же мне много рассказывал про тебя, про отца твоего героического. Я уже здесь, в госпитале через интернет нашёл в архиве Министерства обороны данные на отца твоего. Крошкин Спиридон Кузьмич — это воин был, каких мало в жизни встречается, он во главе своей группы, они и сапёры были и минёры, и разведчики, такое устроили на одной переправе, приедешь, расскажу. Так вот, Генаша весь в него, хоть и не родной по крови. Батяня, ты приезжай пожалуйста, мы тебя все ждём: и он, и я, и Антонина, мы все в одном госпитале в Уфе. Надо его поддержать, батяня, а то он иногда хандрит, боится, что жена его бросит, калеку. Он и тебе стыдится звонить, такой вот он чудной человек.

— Расскажи, Сергей, как получилось, что ему ногу оторвало?

— Да не ногу, батянь, а лишь ступню. Ну как. Тащил он меня, раненого в живот, на горбу, тащил и вдруг взрыв мины, ему осколком ступню и срезало. Так он себя уколом обезболил, жгутом ногу стянул, перевязал бинтом, отрезал штанину, она из непромокаемой ткани и поверх бинта завязал культю. Я-то ничего этого не помню, без сознания был, это он рассказал потом. Но факт-он меня, кабана семипудового, тащил волоком с полкилометра. С оторванный ступнёй. Это как такое возможно? А они, крысы тыловые ему орден Мужества, ему Героя России надо за спасение двух офицеров, но видишь ли, неоднократно судим. Я до министра обороны дойду, он меня по Сирии знает.

Голос подполковника медицинской службы рокотал жизнерадостно, из его рассказа Спиридоныч узнал основное.

Бригада из четырёх человек выехала на передовую для оказания неотложной помощи бойцу на передовой. Возможно, шофёр, сержант Кудимов, не смог сориентироваться, но только заплутали они в лесах харьковских и в болотце заехали, пока выкарабкивались, впереди, там, где передовая, слышен был бой, потом стихло. Выбрались из болота, выехали на окраину леса, а перед ними метрах в трёхстах, бандеровцы. Наши, оказывается, за это время отступили. Шофёр развернулся быстро и газанули они в свою сторону. Мина рванула рядом с «уазиком» со стороны водителя. Подполковника ранило в живот, Антонину в голову, шофёр Саша погиб на месте. Гена Афонин, санитар, вытащил их из машины и укрыл в кустарнике. А оттуда уже, закидав Свиридова ветками, понёс Антонину в сторону наших позиций. Донёс до заброшенной лесопилки, спрятал её там и вернулся за нейрохирургом Свиридовым. И вот когда он нёс его, начался миномётный обстрел. Дотащил он доктора, уже сам будучи тяжело раненым. Спасли всю группу наши разведчики. Геннадий лежал внутри лесопилки, у порога, с автоматом в руках и без сознания, а своих товарищей он закидал опилками.

Голос подполковника рокотал дальше.

— Приезжай, батяня. Мы тут Генаше деньги собрали. А то эти гады, тыловики и интенданты, не хотят ему денежное довольствие выплачивать. А как так? Он когда к нам прибился, месяца три назад, я же его чин чинарём в штат госпиталя зачислил, правда, Гена упирался, на передовую рвался, а я ему говорю: «Да мы каждую неделю на фронт выезжаем и частенько приходится отстреливаться от разведгрупп ВСУ». А они, гроба мать их, козни строят. Но ничего, я найду на них управу. Приезжай, мы все тебя очень ждём. Если надо денег на дорогу, ты скажи, я вышлю. А на Гену, что молчит, ты не обижайся, он тебя любит и очень боится огорчать тебя.

Вот и едет Фёдор Спиридонович Крошкин проповедовать, может, и забрать домой сына своего Геннадия Фёдоровича Афонина. Вагон ритмично постукивает колёсами и полудремлет на нижней полке наш герой.

Вот такие случаются истории в любимой нашей Россиюшке. А бывают и еще хлеще.

                                                                                                                                     В. Коняев
12.06.2023г

[1] «эсвэтешка» — самозарядная винтовка Токарева.